Последний единоличник - [2]

Кровь горячо ударила в голову, кулаки сжались. Вот он застанет ее там. Покажет ей! Они будут из него тянуть жилы, а она, жена его, будет к ним таскаться?! И это после того, как они хотели перепахать его межу!

Шмарье слез с пшеницы и стал искать свои валенки. Густо обросший колючей щетиной, босой, в латаных ватных штанах, остановился он посреди комнаты, растерянно оглядываясь. Он распалял свой гнев, но в глубине души вовсе не хотел идти туда, где над ним насмехаются. Дали обидное прозвище «индус» и смотрят на него, как на чужака.

И все же Шмарье сует босые ноги в старые, подшитые валенки и, злорадствуя, думает: «Войду я туда тихонько, чтоб никто не заметил, и застукаю Зисл. Не зря она туда бегает…» Он отхлещет ее по щекам у всех на виду, чтоб запомнила на всю жизнь.

Шмарье чувствует, как все тяжелей стучит кровь в висках. Пусть они увидят расправу над ней. Только бы Зисл сейчас не вернулась. Он проучит ее так, что в другой раз она не посмеет туда сунуться.

— Он ее кормит, он ее поит, а она что?.. — бормочет старуха, зажигая стоящую на лежанке лампу.

Сын метнул на старуху грозный взгляд. Она словно не заметила этого, бормоча что-то себе под нос, прикрыла дверцу печи и ушла за занавеску стелить на ночь.

Шмарье уже стоял в валенках, в большом старом кожухе, собираясь выйти, когда послышались легкие шаги. Потом кто-то отряхивал снег в холодных сенях. Он чутко прислушивался. Да, это она, Зисл. С громким скрипом распахнулась низенькая дверь. В коротком светлом кожушке в комнату влетела Зисл… Лицо ее раскраснелось от мороза, улыбкой искрятся глаза.

Его словно обожгло.

Белый шерстяной платок сполз у Зисл с головы, русые припорошенные снегом волосы выбились из-под гребня и ниспадают на лоб тонкими завитками. Снежинки тают на ее густых ресницах, прозрачными капельками стекая по щекам.

— Куда собрался? — спрашивает Зисл, сбрасывая кожушок. От ее тесной кофточки потянуло молодым женским теплом. Смахнув с волос снежинки, она легким движением подкручивает фитилек в лампе.

— Как тепло! Ох, как ты хорошо натопил! — радостно восклицает она. Голос ее чистый, звонкий.

Шмарье чувствует, что в нем что-то сейчас оборвется, и напряженно ждет, пока она обернется. Но Зисл шагнула к маленькому тусклому зеркалу и стала приглаживать непослушные завитки.

Тяжело ступая, Шмарье шагнул к жене. Он как пьяный. Даже голова кружится. Размахнувшись, широкой заскорузлой ладонью бьет Зисл по щеке.

Та, ошарашенная, отшатнулась. В ее широко раскрытых глазах и испуг и удивление.

— Шмарье, за что?

Он не отвечает, онемев от злости, и ждет, чтобы она оправдывалась, молила о прощении. Но она молчит, смотрит на него большими голубыми глазами, в которых закипают слезы обиды. Это его бесит. Он не в силах сдержать свой гнев. Глаза зло сузились, он изо всех сил бьет ее по другой щеке.

Зисл валится на солому, плечи ее трясутся.

Теперь Шмарье чувствует, что у него немного отлегло от сердца. Но он ей еще покажет! Пусть знает, как должна себя вести жена. Он медленно сбрасывает кожух, валенки и закрывает дверь на засов. Потом подходит к Зисл, лежащей на соломе.

Самодовольная улыбка трогает его губы. Жена должна знать, что пока еще он над ней хозяин! Он, и больше никто. Он отучит Зисл бегать туда, к ним. К тем, кто хочет вспахать его межу, его надел, забрать все нажитое им добро. Не будет того, чтобы Буланка на них пахала, чтобы он, Шмарье, перестал быть над собой хозяином. От этих мыслей в нем опять вскипает злоба,

— Я тебе еще покажу! Я тебе… — бормочет он,

Зисл вскочила. Волосы рассыпались, к влажной щеке прилипли соломинки.

— Что случилось? Что плохого я сделала? — выдохнула она.

Зисл тяжело дышит. Горькая обида кривит губы. Нет, она не может понять, что произошло, в чем она провинилась. Встала спозаранку, еще до петухов, замесила тесто, подоила корову, накормила птицу, к завтраку напекла румяных картофельных оладий, которые так любит Шмарье. И потом весь день возилась по хозяйству: убирала, варила, стирала, помогала ему дробить кукурузу, таскала вместе с ним в сарай мешки. За что же он так…

Шмарье оглядывается на занавеску — спит ли старуха: не хочет, чтобы она слышала.

— Где это ты шлялась? — кипит он.

Зисл смотрит на него изумленно. Таким она его еще никогда не видела и никак не может понять, что это с ним. Ей страшно, она молчит.

— Я ж тебя спрашиваю! — кричит Шмарье.

— Чего ты от меня хочешь? — всхлипывает она.

— Где ты была? Где была, отвечай!

— Ты ж меня сам послал к соседям за мельничной.

— Где же она, мельничка?

Она поправляет кофточку на тугой груди и тихо говорит:

— Не достала.

— А что! Разве я не знал! — опять вскипает он». — Разве она пошла занимать, разве это ее заботит? Я на нее работаю, кормлю, пою, а она… Я же спрашиваю, где ты была?

Зисл молчит. Но глаза ее загораются ненавистью. В эту минуту она ненавидит и его, и эту землянку, и все его добро. И на себя Зисл злится, что, несмотря на эту ненависть, она его любит, даже теперь, в эту минуту.

— Чего ты бушуешь?! — резко говорит она. — Так знай, что ты бил не меня. Ты бил своего ребенка. Ребенка. И если, если он… — у Зисл перехватывает дыхание, — не дай бог, родится калекой…