Последний бой Йони - [47]

На последнюю встречу один из компании не пришел. Йони не понимал — как может человек пропустить такую встречу, как можно себе такое позволить… Мы ему сказали: „Оставь, у него траур в семье“. А он не мог поверить.

Каждый раз при расставании после нашей встречи видно было, как ему жалко уходить и как нет у него никакого желания возвращаться туда, откуда он пришел. Так хорошо ему было с друзьями… Он с нами пил, дурачился и всегда за полчаса, за час до ухода шел вздремнуть. Потом, взбодрившись, вставал, говорил: шалом, хевре, ноги в руки, и исчезал.

В последний раз — он плясал и дурачился всю ночь, на всю катушку. У нас была пятилитровая бутылка виски, и пока эта бутылка не кончилась, никто не вставал… Он — и только он — наливал, и наконец бутылка кончилась. Утром он должен был ехать, возвращаться. И — даже руки никому не пожал. Попрощался на расстоянии, сказал: шалом, — и ушел. Ему было жалко».

Мы продолжаем ехать на север Голанских высот. «Здесь, — показывает мой друг направо, — был район прорыва. Здесь мы вошли в сирийский анклав». Накануне прорыва отряд Йони присоединили к седьмой танковой бригаде. Тогда Йони в первый раз встретил Яноша, командира бригады.

«Это было в какой-то палатке ночью, за шесть-семь часов до прорыва, — рассказывает Янош. — Нас познакомил, кажется, Рафуль. На сборе дивизионных командиров Рафуль мне сказал: „Смотри, это Йони. Он твой подчиненный… Давай, бери его“. Я определил Йони в первый прорвавшийся батальон… Во время боев контакты между нами были совершенно случайными, беглыми и поспешными, деловыми и сухими. Приказ, задание, отчет. Но я уже и тогда, как говорится, был им „захвачен“. Радовался, что он пришел, что я могу с ним поговорить».

«Однажды его позвали на командный пункт. Изъяли посреди войны, — кажется, он полетел на вертолете, чтобы получить какое-то задание в другом месте. Я ему сказал: „Ты отказываешься от всего, возвращаешься к нам“. Он ответил: „Я к вам точно вернусь, ни на что другое не соглашусь. Все ерунда“. И он вернулся. Потом был взят вторично для дела, связанного с захватом Хермона. Мне было очень жаль, что его забирают. Сколько я тогда его знал? Десять дней? Может, меньше».

Знакомство Яноша с Йони продолжалось и после войны. Когда Йони кончил переподготовку в танкисты, он был взят в дивизию Яноша, которая стояла на Голанских высотах.

«Со временем я подпал под большое влияние Йони, — продолжает Янош. — Хотя между нами была большая разница в возрасте. Мне было сорок, а Йони, когда он погиб, всего тридцать. Разница в десять лет. Я всегда был старше его по званию, но меня постоянно тянуло к нему (в армейской жизни с ее иерархией первые шаги ему навстречу обычно приходилось делать мне), поскольку я чувствовал: у него многому можно научиться. Я ценил его как человека в полном смысле этого слова, у которого можно почерпнуть и силу духа, и духовное богатство. Каждый человек, независимо от возраста, звания, профессии, ищет какую-то внутреннюю опору, которая придала бы ему силы. В армейской работе ты в этом особенно нуждаешься. Естественно, что большинство людей вокруг ждут того, что ты будешь им такой опорой, и черпают силу в том, что находятся в твоем кругу. Так, я чувствовал, что во мне находили такую опору те, кто окружал меня в армии, с кем я работал, и, честно говоря, ощущал некоторое свое превосходство над ними. Но, встретив Йони, я понял — вот кто стоит надо мной, по сути, почти во всех отношениях. Я искал его общества и дружбы, чтобы перенять у него то, что в нем есть. Словом, чтобы на него опереться.

Находясь с ним рядом, разговаривая с ним, я чувствовал какое-то душевное, духовное наполнение. Как будто прочел хорошую книгу. Прочтешь такую книгу — и обогащаешься, ощущаешь некий подъем духа… Что-то в нем было впечатляющее, доминирующее, но я не думаю, что стоит перечислять черты характера. Важнее объяснить, что человек чувствует, чем давать вещам конкретные названия».

Мимо нас проносятся холмы с округлыми вершинами. Впереди на горизонте высится Хермон. «Во время прорыва, — продолжает рассказ мой друг, сидящий рядом, — был тяжелый обстрел сирийцев. Мы немного отдалились от перекрестка и стали на обочине. Делать было нечего, оставалось только ждать, пока кончится обстрел. Мы все прижались к полу бронетранспортера. Только Йони, стоя во весь рост, смотрел на то, что происходит. Мы ему говорили: „Йони, ложись“, но он продолжал стоять. Для чего? Все равно ведь ничего не мог поделать».

Хотя я этого рассказа не знал, но как будто уже слышал его. Йони стоял, объясняю мысленно своему другу, потому что вести себя иначе было бы не в его духе. Разумеется, это был напрасный риск. Подчиненным своим он, конечно, не позволил бы так себя вести. Во всем, что касалось их безопасности, он был осторожен и предельно педантичен (однажды даже сделал замечание своему комполка танкистов за то, что тот появился у них в роте без защитного жилета). Но для того, чтобы понять его поведение, надо знать, что естественного страха — физического страха смерти, свойственного почти каждому человеку, а уж тем более молодому, двадцатисемилетнему, — никогда в нем не было. И потому, будучи командиром, он считал нужным — даже если в тот момент ничего не мог сделать наблюдать за боем, изучать положение.