Последний бой Йони - [20]

Йони не собирался мириться с этим. Отряд на месте боя будет целиком состоять из бойцов Части, и Йони, в качестве ее командира, считал, что командовать должен только он. Услышав в начале дня от Муки о роли Эхуда, Йони сказал: «Не вижу никакой другой возможности, кроме той, что я буду командовать действиями Части»[39]. С готовностью принимая советы Эхуда. которого он глубоко уважал, Йони, однако, был полон решимости не допустить, чтобы Эхуд командовал бойцами части, хотя бы и в качестве высшей инстанции.

Тамир, войдя еще раньше вечером в комнату Йони во время заседания группы планирования, почувствовав что Йони не очень рад присутствию Эхуда у себя в кабинете. Он это уловил с ходу, по взгляду Йони и по его поведению; однако другие командиры ничего такого не заметили.

Теперь Йони и Эхуд сидели вдвоем, и несомненно, хотя, возможно, и в скрытом виде, в их отношениях чувствовалась напряженность. Эхуд прошелся с Йони по всему плану и дал, со своей стороны, ряд советов. Будучи всецело занят подготовительными и координационными работами в Кирие, он ими не ограничился. По своему обыкновению, а также и потому, что ответственность за главную часть операции лежала в тот момент на нем, он хотел проверить по мере возможности деятельность Части, а не только «наблюдать» сверху и давать руководящие указания. И действовал так, несмотря на то, что мог положиться на Йони, которого хорошо знал.

Посмотрев план, Йони и Эхуд сели в машину Эхуда и поехали домой. Они жили в одном доме — Йони этажом ниже Эхуда.

До возвращения на базу у Йони оставалось час-два сна. На обеденном столе он оставил для Брурии четыре листка из блокнота, где писал ей перед этим на той же неделе о своих душевных проблемах.

Письмо полно грусти, но в конце слышится также некоторая надежда на будущее.

«Я верю в тебя, в себя, в нас обоих, — писал Йони, — верю, что нам удастся прожить нашу молодость, тебе — твою молодость и жизнь, а мне — мою жизнь и искру моей юности.

Все будет в порядке».

Это будут последние записанные им мысли.

Глава 3

Мы находимся в доме семейства Бармейеров. Я выхожу из гостиной, где моя мать беседует с Мартой и Цви и отправляюсь на поиски улизнувших от меня братьев. Захожу в комнату Бари в конце коридора — там жил Йони во время срочной службы — и нахожу их обоих, Йони и Биби, сидящих на кровати. Бари нет, он уже уехал в Италию изучать медицину. Йони тоже студент — изучает математику и философию в Еврейском университете после одного учебного года в Гарварде.

Что-то заговорщическое есть в том, как вскинули они головы в направлении двери. Я прошу объяснений, и Йони говорит мне, что подумывает о возвращении в армию, в часть Биби; при этом берет с меня слово хранить молчание.

— Скажи ему, пусть глянет в мой послужной список, — продолжал Йони разговор с Биби, — думаю, после этого он будет не против взять меня.

— Не против? Да Узи тут же тебя выхватит, — говорит Биби. — В этом-то вся и «беда», — добавляет он. В голосе Биби не слышно энтузиазма.

После этих слов брата Йони приободрился, словно не заметил ничего особенного в его тоне.

— Скажи, что, если ему нужен офицер — а ты отказываешься идти на офицерские курсы, — я пойду вместо тебя.

— Мне кажется, ты не вполне понимаешь, на что идешь, — говорит Биби, — ты будешь старше других офицеров на той же должности, и вообще… Это неподходящая должность для женатого человека. Редко будешь вырываться домой.

— Биби, я знаю, чего я хочу и на что я иду. Передай ему все, что я тебе сказал, и про мой послужной список тоже.

Но Биби продолжает свое: «Возвращайся в армию, если хочешь, но на более высокую должность. А должность командира отряда — в твоем возрасте, с твоим опытом — тебе не подходит. И вообще, Часть…» И Биби не кончает фразы, словно сам не вполне понимает, в чем смысл его сомнений. Постепенно, видя волнение Йони, Биби заражается им и начинает обсуждать с братом возможности его будущей карьеры. Но есть в его оживленной речи что-то принужденное. Я, младший, весь в волнении от происходящего — от произносимых полушепотом слов и от того, что я впервые слышу.

Прежде чем присоединиться к «взрослым», Йони просит нас не рассказывать о его намерениях никому, в том числе и его жене Тути. «Когда решу окончательно, тогда и скажу ей, — объясняет он нам, — а до этого нет смысла ее беспокоить». Мне, шестнадцатилетнему подростку, все же странно слышать такое от женатого человека. Правда, я знаю эту его черту — самому решать все, что для него важно, — но его слова режут мне слух.

* * *

Йони давно уже снова в армии, я тоже, мы идем с ним в военной форме по Иудейской пустыне. Солнце жжет нам голову, пот заливает тело. С нами еще двое солдат, членов отряда. Иче, в восторге от присутствия Йони, прибавляет шаг. С канистрой воды на спине он идет так быстро, словно ничего особенного в этом нет. Я уже вымотан и выжат после похода одиночек в Галилее, продолжавшегося две предыдущие ночи. Ну почему я не могу спать, как другие, когда выдается такая возможность, лежа в оливковой роще или в зарослях эвкалиптов? Почему их не будят ползающие по лицу мухи, жесткие комья земли под спиной? Йони полон удовольствия от марша — от физического усилия, от первозданного пейзажа и, главное, мне кажется, от самой ходьбы вместе с молодыми солдатами. Я вижу, что ему тоже тяжело на этой жаре. Время от времени мы останавливаемся попить из фляжек и говорим вчетвером об окружающем пейзаже, о марше, об иссушающей жаре. «Когда идешь по адской жаре, — говорит Йони, — совсем невыносимой, намного тяжелее этой, то ищешь самого ничтожного клочка тени, чтобы на минуту передохнуть. Даже несчастной колючки, чтобы сунуть под нее голову, лишь бы прикрыла глаза».