Последний бой - [27]

Это был очень тонкий, щепетильный вопрос, и, прежде чем ответить, Кутымбай надолго задумался, уперев рыжеватую бороду в грудь. Уже который день торчит здесь этот откормленный жеребец — ест, пьет, кейфует в его юрте и, представляется, не прочь отблагодарить хозяина за щедрый прием через его жену. Нет, это, конечно, Кутымбай преувеличивает — он всегда был ревнив и подозрителен. Хотя, если присмотреться... Эх, взял бы он этого воина ислама за шиворот да выбросил на улицу. Но посмотрит на пятизарядную винтовку Таджима, с которой тот не расстается даже во сне, и сразу куда-то пропадают все ревнивые подозрения... Да, не хотелось бы расставаться с двумя коровами — это ж в нынешние времена богатство какое! Но, видно, придется: на, бери и проваливай! Чтоб духу твоего здесь не было! А коровенки упитанные, дойные...

— Ну, так каково же будет твое слово? — не дождавшись ответа, переспросил Таджим.

— У нас и всего-то тридцать голов, как же вы можете две отдавать? — вмешалась в мужской разговор Ханымгуль, до сих пор молча сидевшая на той половине юрты, где сложена посуда. Конечно, у какой же хозяйки не дрогнет сердце при мысли, что нужно расстаться сразу с двумя коровами! Но, может быть, ее пугала мысль о расставании не только с коровами? Ах, непроглядная тьма эти женские души!

Из своего угла Ханымгуль бросила на Таджима выразительный взгляд, в котором совместились мольба и угроза. Но гость устоял и, разгладив пышные усы, произнес слова, не оставившие в душе Ханымгуль никаких надежд:

— О красавица! — торжественно произнес Таджим и про себя подумал, что если бы этой красавице скинуть годков этак тридцать, то, пожалуй, с коровами можно бы еще и повременить. — О прекрасная госпожа! Эти две коровы нужны, чтобы прокормить отощавших в походах воинов аллаха. — И прилипчивая же особа эта байская жена! — Если вы не дадите, другой не даст, отряды наши рассыплются в прах, и тогда вам придется расстаться уже не с двумя коровами, а со всем своим стадом. По степи идет Шайдаков. Кто остановит его, если не мы?!

Как ни жестоки были эти слова для влюбленных ушей Ханымгуль — жестоки по своему внутреннему, скрытому смыслу, — она не могла не восхититься мужеством, храбростью и отвагой Таджима: герой, мой славный батыр! Немой восторг светился в ее глазах, светился настолько ярко, что был замечен не только Таджимом, для которого предназначался, но и Кутымбаем — человеком в данном случае совершенно посторонним. Это свечение решило судьбу скота окончательно. Трудный выбор между двумя коровами и одной женой был сделан. Теперь в голове Кутымбая все сразу стало на свои места: отдать коров и побить жену.

Нелегкая работа мысли выразилась в весьма лаконичной форме:

— Ладно, согласен... А ты иди, иди отсюда! — Последние слова, сказанные резко и грубо, были адресованы жене.

Белый свет померк для Ханымгуль, жизнь потеряла всякий смысл: он уезжает... Сначала этот факт поверг ее в смертельную тоску. Она не находила себе места, и сердце будоражили сладкие воспоминания. Затем тоска сменилась раздражением и лютой злобой. Против Таджима, который с такой легкостью бросает ее, чтобы — она не сомневалась в этом — погрязнуть в разврате. Против бесчувственного своего старого, скучного мужа. Против всех, кто попадался ей на глаза. В таком взвинченном, разъяренном состоянии она и появилась на пороге юрты, где хозяйничала Санем.

Заметно переменилась вдова после отъезда Джумагуль. Одиночество и вечная тревога за дочь — как там сложилась ее семейная жизнь? — отпечатались синими отеками под глазами, скорбными складками легли в углах рта, выбелили на голове новые пряди. Выношенная годами и ставшая оттого потребностью сердца привычка кого-то видеть с собою рядом, постоянно о ком-то заботиться, по-матерински жалеть и опекать, не находя себе применения, еще больше омрачала существование Санем. И хотя она не сознавала, не могла осознать этой внутренней потребности, душа ее сама, естественно и безотчетно, к чему-то тянулась.

Несколько дней назад, идя ранним утром на байский двор, Санем увидела за кустами соседскую девочку. Маленькая, хрупкая, тщедушная, она вызвала в душе вдовы такую волну жалости, что та, не задумываясь, взяла ее на руки и отнесла в юрту, где занималась байским хозяйством. Санем отмыла и причесала ее, перестирала одежду и накормила. С тех пор малышка временами заглядывала к ней, жалась к ногам, тянулась ручонками.

Вот и теперь, когда появилась в юрте байская жена, Санем, усадив ребенка на колени, кормила его кислым молоком. Взгляд Ханымгуль сверкнул, как черная молния.

— Ты всех нищих кормишь здесь нашим молоком? — спросила она угрожающе и сорвалась на дикий, истеричный крик: — Мало того, что сама нас обжираешь, теперь еще этих!.. С жиру взбесилась, проклятая!

Девочка испугалась, расплакалась и что есть духу бросилась из юрты.

— Почему ж это я с жиру взбесилась? — сдержав себя, спокойно возразила Санем. — С твоих харчей не очень-то разжиреешь.

— Вы слышите, вы слышите, люди?! — взывала Ханымгуль, хотя вокруг никого не было. — Забыла уже, как на коленях молила меня, чтоб приютила?!