Последний барьер - [97]

— Так я вам и поверил! — вырывается у него непроизвольно.

Только что закончился суд, все видели, сколько он и остальные натворили всякой мерзости, как по-дурацки все это закончилось.

— А почему думаешь, что это не так?

— Я же распоследний человек.

— Вот сказанул! — негромко смеется Калме. — Какой уж ты последний человек… Просто до сих пор ты мыкался в потемках с завязанными глазами. Но теперь дело, кажется, пойдет на лад. Глупый ты мальчишка!..

Глупый мальчишка! На миг в Бамбане воскресает привитая Зументом заносчивость. Как это глупый мальчишка?! Он — бандит, опасный преступник. Но тут в памяти оживает ночь в лесу, кролик, зарытый в мох, женщина с цедилкой в открытой двери. Нет, что-то тут одно с другим не вяжется.

Передние двинулись дальше, но Бамбан замечает это не сразу. Он вдруг морщит узкое лицо, исподлобья зыркает на учительницу и выпаливает:

— Это я тогда в нашем классе все перевернул и то слово написал.

Что она скажет теперь? Но похоже, его откровенность учительницу ни капельки не потрясла. Она лишь кивнула, как бы принимая сказанное к сведению.

— Я так и думала. Только в новой колонии не делай больше таких глупостей. Ты ведь неплохой парень.

Бамбан, вдруг заметив, что стоит один, бежит вдогонку за остальными, затем оборачивается на ходу:

— До свиданья вам!

— Прощай! Всего тебе наилучшего!

Калме оборачивается. Вот он пошел, чуть волоча ногу, низкорослый, голова втянута в плечи, — самый недисциплинированный ученик прошлого года. Низенький, слабосильный, но опасный из-за своей глупости. Теперь дури поубавилось, и Калме жаль, поистине жаль, что не ей предстоит самая интересная часть работы с ним. И учительница испытывает ревность к неведомому коллеге, который будет продолжать творить из Бурундука человека.

После того как осужденные покидают зал, к воспитанникам обращается с речью Озолниек:

— Вот вам еще один пример того, что получается, когда хотят устроить свою жизнь за чужой счет. Я ведь знаю: кое-кто из вас думает, что Зументу просто не повезло, что надо было действовать умнее и все удалось бы на славу. Если этим дурачкам себя не жаль, пусть сами испытают. Бывают люди, которые ничего не могут извлечь из чужих промахов, им обязательно надо треснуться башкой самолично. Однако за такие уроки приходится платить слишком дорогой ценой. Опять, глядишь, свобода на годик отодвинулась. Дорога отсюда есть только одна: та, которую вам ежедневно указывают воспитатели, учителя, мастера. И не надо тогда будет тайком ползти на брюхе, карабкаться через ограду и дрогнуть в лесу. Напротив — проводим вас под оркестр и сами распахнем ворота. Подумайте — который из способов лучше? Чтобы жить по-человечески, надо в первую очередь стать человеком. Иной возможности нет. Быть может, кто-то со мной не согласен?

Кто же в открытую не согласится с начальником?

Ребята сидят молчат. Почти всем им теперь кажется, что правда вроде бы на стороне начальника. Каждый вспоминает про себя суд, на котором судили его самого.

И Валдис тоже.

Нет, то, что происходило в зале школы до выступления начальника, не было чем-то несправедливым или непонятным. Это был правильный суд. А тот, что осудил его?

Озолниек уже открыл рот, чтобы дать команду встать и покинуть зал, как вдруг где-то в середине рядов поднимается воспитанник Межулис и громко спрашивает:

— А суд никогда не ошибается?

Сидящие впереди оборачиваются, по залу волной пробегает шепот, но Валдис стоит и смотрит на начальника. Кто-то сзади дергает его за куртку, хочет посадить, но Валдис отталкивает чужую руку и ждет ответа.

— Видали, Межулис уже Баса начинает допрашивать, а то все молчал как крест на кладбище, — слышится где-то сбоку шепоток Трудыня. — Ты что, дурья башка, не знаешь, что советский суд никогда не ошибается? Спросил бы меня, я бы тебе сразу сказал.

— Бывает, что и ошибается. Но если ты считаешь, что тебя осудили по ошибке, то ты неправ.

Валдис морщит лоб и медленно садится на место.

Больше вопросов нет, и воспитанники оставляют зал.

Киршкалн пристально следит за происходящим.

Нет, в вопросе Валдиса он не расслышал ничего вызывающего, ни малейшего желания поддеть. Задать этот вопрос Валдиса заставил долгий спор с самим собой.

И вот он услышал от начальника то же самое, что ему уже довольно долго пытается втолковать Киршкалн. Быть может, именно сейчас необходимо продолжить этот разговор? Воспитатель зовет Межулиса к себе.

Теперь в их взаимоотношениях уже нет той натянутости, что была вначале. Валдис пишет надписи, оформляет альбомы и стенды, и ему довольно часто приходится бывать вдвоем с воспитателем в комнате. У них не раз заходил разговор об искусстве, о путешествиях. Валдис по-прежнему сдержан, больше отвечает, чем спрашивает, по-прежнему они на расстоянии, но дистанция между ними стала значительно короче.

— Ты согласен с ответом начальника? — спрашивает Киршкалн.

Валдис молчит, думает. Минуло много дней и ночей, остались позади бессчетные столкновения с незримым молчальником, что являлся ему в полумраке спальной комнаты отделения. Поначалу он чувствовал себя заживо погребенным, рудокопом в забое, которого отрезал от всего мира обвал. Безмолвие, темнота и холодный, бесчувственный камень вокруг. Никому нет до него дела, он покинут, забыт. Потом где-то далеко раздался едва слышный стук. Он считает это галлюцинацией и даже не пробует отозваться, но постепенно в нем просыпается надежда выбраться на поверхность земли. О нем не забыли. Несмело постукивать в ответ начинает и Валдис. Шум нарастает, команда спасателей уже где-то недалеко, и он принимается энергичней действовать кайлом. Рушатся камни, вот и первые проблески света в щелях. От жизни, от людей его отделяет теперь совсем тоненький слой породы.