Последний аргиш - [34]

Катер идет час, другой, а берега безлюдны, изредка появляются встречные суда, плывшие вверх. Навигация кончается, и, как всегда, почтовые катера последними покинут эти станки-поселки, уйдут по шуге тоже вверх.

Маленькие речки первыми принесут шугу — ледяное крошево — в Енисей, у берега Нижней Тунгуски появится прозрачная корка, а через несколько дней уйдут на юг гидропланы — стоянку схватит лед. Так будет.

В такое время невольно начинаешь подсчитывать, сколько еще пароходов ушло на низ.

Зима спешит. Здесь, в Туруханске, у нее свои приметы: реже встречаются обросшие геологи с рюкзаками, пустеет Дом культуры, и на пристани нет толчеи. Пока идут по Енисею суда, никто не думает, что зима всерьез.

Сколько их на низу? Четыре пассажирских и самоходная баржа. Тревожные гудки разбудили уснувший Туруханск. Все четыре пассажирских теплохода одновременно отшвартовались от пристани. Кончалась навигация, и команды прощались с остающимися на берегу. В фарфатер входил теплоход за теплоходом, гремела музыка в репродукторах, разрывались ракеты фейерверка, тоскливо становилось на душе от протяжных гудков. А через неделю одновременно заголосили сирены всех почтовых катеров, разом выстрелили десятки ракетниц. Сгрудившиеся на угоре туруханцы прощально подняли руки и обнажили головы. Катера, поднимая ледяную крошку, покинули причал и ушли на юг — вверх. Люди долго стояли на берегу, и долго доносился печальный крик сирен — «прощайте!»

Много лет назад, когда только Енисей связывал ту-руханцев с миром, в таком прощании был особенный смысл, но и сейчас эта немного грустная, немного торжественная традиция нужна людям. Без проводов нет встречи — и как уйдут последними с сиренами и ракетами почтовые катера, так и придут первыми, оглашая просыпающиеся берега гулом, озаряя небо фейерверком.

Кончается навигация, кончаются наши разъезды по селениям и стойбищам. В этом году наш отряд прибыл в район рано, когда еще лежал снег. Прошли короткая весна и чуть длиннее лето.

В багаже магнитофонные ленты и фотопленки, а больше всего записей, полевых дневников с короткими заметками и зарисовками, нужными для воссоздания истории маленького народа.

Народов без истории нет, есть еще не написанные истории, но сама история уже сотворена людьми. Ищи ее, пойми ее и дай всем людям. Они ждут ее, как ждет Дагай, ставший легендой своего народа.

На далеком озере среди многочисленных временных и постоянных построек рыбаков-кетов или в одинокой палатке охотника за тридевять земель разговор о прошлом и настоящем возвращался к Дагаю. Медленно раскуривая деревянную канчу — трубку, плотно набитую «верховским» табаком, собеседник вспоминал смешной или серьезный случай, бывший с Дагаем.

Дагай как легенда. О нем равно хорошо говорили и те, кто жили за пятьсот километров на север от озера Печалька, и за триста километров на юг. Добрые дела имеют быстроногих вестников.

Говорили, что одному незадачливому охотоведу Дагай серьезно доказывал:

— В здешних краях гусь с железную печку размером. Вот какой гусь, сам убил.

Охотовед, обвешанный биноклями, днями сидел в скрадке, высматривая чудо-гуся. А уловив подвох, обиделся и ушел с угодья в поселок. История с гусем стала известна на всех стойбищах, на станках и в поселках.

*

Умный, жизнерадостный Дагай.

С того дня как мы встретились, сколько раз ты приходил к нам на помощь просто потому, что верил «верховским» людям и лучше других понимал шум родной тайги! Всякий раз, отправляясь на Север, я радовался встрече с тобой, на которую рассчитывал, хотя она была всегда в неожиданном месте. За четыре года мы не повторяли ни разу прежний маршрут. Сознаюсь, по-настоящему я понял тебя только теперь.

Прошло чуть больше месяца с нашей последней встречи; может быть, ты случайно окажешься на том берегу, где в сплошном мареве от дождя мерцают тусклые светильники окошек станка?

Как часто, без всякой официальной почтовой связи, люди, бывшие на отдаленных угодьях, знали заранее, кто мы, откуда, что делали у других. Таежный телеграфа— одно из многих чудес Сибири и Севера.

На катерной палубе нет уюта. Мой походный плащ из прочной дерюги промок. Борода, отпущенная за два месяца пребывания на песчаной косе, чтобы мошка не грызла, стала вроде воронки, и вода нещадно лилась за ворот.

Ничего, скоро приедем! Кто-то дернул за рукав. Я обернулся, маленькая фигурка в огромной зюйдвестке прокричала:

— Папаша, лоцман зовет!

Команда катера, носившего почти эпическое название «Огни Енисея», была опытной. Если взяли лоцмана, значит решили сократить путь и идти на этом участке не самим Енисеем, а протокой, мелеющей за лето и усеянной камнями.

— Пал Тихонович! Вот и встретились!

Павел Тихонович передал штурвал старшине катера:

— Теперь держи на огни, включи прожектор. А ты отпустил бороду? Я тебя и не признал. Спасибо Пантелеймонычу, — лоцман кивнул в сторону старшины, — он сказал о тебе. У нас почту не успели оформить до прихода катера, два письма так просто передали. Одно из них тебе.

Письмо было из Сургутихи, из центрального поселка колхоза, где работал Дагай. Председатель колхоза Прокоп Гавриленко просил выслать из Москвы очки для дочки и, между прочим, делясь новостями, писал: «Дагай здоров, саргишил на Сосновый лоб охотиться. На весновку отправятся две бригады туда же. Будем строиться, пока поставим сборные чумы. Приезжайте на старое стойбище — Сосновый лоб…»