Последний аргиш - [3]

В «месяц бурундука» выходит из берлоги медведь. Его мы никогда не называем так. Он ведь сродни человеку. Мы зовем его дедушка или старик, а медведицу — бабушка или старуха. Дедушка любит ловить бурундуков. Сядет на задние лапы, прижмет передние к носу и начинает свистеть. Говорят, глупые бурундуки собираются на свист и сами лезут к нему. Тут он их и хватает. Правда ли это — не знаю…

В месяц, когда появляется бурундук, мужики возвращаются с большой зимней охоты.

Я пришел раньше, так просил отец.

В это утро мы еще никого не ждали. На стойбище в пять чумов из всех охотников дома был только один я.

Мать откинула дверь и вышла с котлом за снегом. Дым от костра потянуло в дверь. Залетевший ветер дунул на костер, и он загорелся ярче.

Огонь, слегка потрескивавший в дровах, вдруг отчетливо прошумел: «Чвырк, чвырк!»

Я задержал нож и прислушался. Мать остановилась в дверях. Огонь опять: «Чвырк, чвырк».

Да так громко, что мать, которая плохо слышала, улыбнулась:

— Огонь к радости говорит. Люди сегодня будут.

Я тоже так подумал и подождал, не будет ли снова говорить огонь, но он просто трещал в дровах, как обычно. Огонь говорит ночью — это плохо, утром он говорит к радости.

Мне понадобилось точило. Я встал и вышел из чума к оленной санке с ящиком.

Здесь лежали наши вещи, которые мы возили с собой, когда аргишили — отправлялись на оленях в путь. Здесь они хранились, покрытые шкурой сохатого, всю весну и лето, если не убирали что-нибудь в лабаз — маленькую избушку на столбах, стоящую на нашей дороге в тайге.

Я рылся в ящике. В небе медленно кружил орел. Он прилетал с первым теплом. Своим криком «ух, уух!» он, как и огонь, обещал новости. Если он кричал над дорогой, откуда могли прийти люди, то это означало, что они уже идут. Если он кричал там, где не было людской тропы, — могло случиться несчастье.

Сейчас я хотел, чтобы орел крикнул, пролетая над нашей тропой. Орел летел над тропой, которой возвращались из тайги я и мой отец, и молчал.

Орел крикнул, когда я закрывал дверь чума. Я громко сказал матери:

— Ставь чайник, скоро отец придет — орел знак подал.

Мать захлопотала, а я сел зачищать еще два рожня. Я ждал отца.

В чум зашли соседи и молча уселись у входа. Так было почти всегда. Зайдут, посидят и, ничего не сказав, уйдут.

Но сейчас вошли только женщины. У меня не было к ним разговора.

Мать поправила чайник, насаженный на деревянный крюк, и быстро сказала:

— Гостей бы встречали — мужики сегодня придут.

Солнце еще не успело выйти к полудню, как собаки с громким лаем побежали под угор по оленьей тропе к озеру.

К стойбищу приближался аргиш. Так мы называем несколько оленьих упряжек, идущих след в след. Я насчитал четыре санки, потом еще три, но отца не видел. Его олени, запряженные в грузовые нарты, были, но самого отца не видно.

Я не беспокоился. Отец, вероятно, задержался в пути — его белый олень[2] шел вместе с аргишом. Это уже было хорошо.

Упряжка за упряжкой подходили к чумам. Ездоки сняли сокуи [3]. Пока женщины разгружали санки, они распрягли оленей.

Младший брат отца Чуй заглянул в наш чум.

— Твой отец скоро будет. Он следом едет.

У нас не принято спрашивать, много ли добыто зверя, как прошла охота. Я и не спрашивал об этом Чуя.

Во всех чумах готовили чай. Я мог бы пойти в любой чум, но мне не хотелось. Я ждал отца.

Было тихо, только ходили олени и рыли снег — «шарк, шарк!» Они искали мох.

Еще издали я услышал скрип полозьев и вышел из чума. Под угором появилась санка отца. Собаки молчали. Странное дело, они никогда не лаяли на него.

Упряжка выехала на угор и остановилась у чума.

Отец вытащил из-за крепления сбоку санки лыжи, поднял посох и стал стучать им по лыжам. Это был знак, что он нашел крупного зверя. Охотники бросали пить чай, выбегали из чумов и шли к нам. Сейчас все охотники соберутся у нас и будут договариваться об охоте.

Отец вошел в чум и сел на передней стороне — почетной стороне чума, противоположной входу. Мать вышла распрячь оленей, я хотел было ей помочь, но отец позвал:

— Дагай, тоже в чум иди.

Скоро в нашем чуме собрались все охотники стойбища. Их было со мной семь человек. Семь — хорошее число.

Отец подождал, пока все сядут, и сказал:

— Я у Бедного озера встретил дедушку, нас в гости ждет. Я свою шапку оставил, пусть знает, что мы завтра придем. Кто со мной пойдет гостевать?

Это только так говорилось «гостевать». Дедушку боялись многие, но идти к нему вместе с отцом никто не боялся. За всех ответил Чуй:

— Все пойдем в гости. До озера меньше чем половина дневного перехода.

— Меньше, — сказал отец, — дойдем на лыжах. Пойдем утром. Нас семеро — это хорошо.

Меня, значит, тоже брали.

Так бывало все-таки редко, чтобы человека, первую зиму начавшего самостоятельно охотиться, брали в «гости к дедушке». Мне тогда было всего пятнадцать лет, но я уже многое знал.

Я не только умел отличать следы и, видя частый след росомахи, понимать, что она торопилась за добычей, искать по неосторожно обломленным сучкам гайно белки; я знал и о тех, кто живет на семи небесах над нами, на семи землях под нами. Всему этому учил меня отец.

Охотники разошлись по своим чумам. Мы остались втроем.