Последний апокриф - [10]

Иннокентий, однако, смотрел на Конфуция глазами, полными слез.

– Убил, теперь плачет! – воскликнула птица с укором.

Иннокентий молчал.

Визуально, как говорится, он находился у ручья, но фактически – где-то далеко…

Поди догадайся, что есть человек: то, что мы видим, или то, что не видим?..

Вечерело.

Неведомый клещ прокрался птице под перья и принялся сосать из нее кровь.

Сначала пернатый философ терпел, дабы не спугнуть тонкое состояние своего двуногого спутника, но потом вдруг затрясся, запрыгал и принялся рвать на себе разноцветные перья.

По-прежнему молча, разглядывая рыбу, Иннокентий пытался ответить на главный вопрос бытия: и что наша жизнь?

Конфуций, покончив с клещом, повеселел и предложил им обоим взглянуть на искомый предмет спокойно и не спеша – как, собственно, и учил мудрый Чан Кай Ши!

– Итак, мы имеем живую форель… – Конфуций тут выдержал двадцатиминутную паузу, – но и тебя мы имеем (пауза – тридцать минут!)… и тоже живого!

Иннокентий кивнул: так, наверно, сказал бы учитель!

На минуточку, благодаря попугаю, он вспомнил старого Чан Кай Ши с его интересной манерой вести философскую беседу подчеркнуто неспешно!

– Но тебе надо есть… – произнес пернатый философ, помолчав еще сорок минут, – хотя бы потому, что тебе надо есть (еще пятьдесят минут!)!

Попугай изъяснялся туманно, но смысл его слов был понятен: нельзя утверждать, что ты жив, пока ты не понял, что значит жить.

И опять Иннокентий подумал, что птица права.

– Но ближнего жрать не годится! – продолжил Конфуций спустя еще полтора часа. – А с другой стороны – как не жрать?..

– Душа этой рыбы со мной говорила, – тоже помолчав, с грустью признался Иннокентий.

Попугай аж подпрыгнул: «Как, жареная душа?»

– Душа – она вечна, – печально ответил человек, – даже когда она жареная!

– Однако, пассаж! – аж подпрыгнул от удовольствия попугай…

46 …И тут же Конфуций припомнил свой давний спор с Чан Кай Ши: «Душа, – бывало, говаривал дед, – она или есть, или ее нет».

На что он, Конфуций, ему возражал: «Душа – она или есть, или – или…»

Он, птица, именно так и говорил, а не иначе: «или – или!»

Или могло означать что угодно:

или кто-то ее, в смысле душу, похитил;

или она, к примеру, по собственной воле отправилась полетать;

или, заигравшись, сама заползла подремать под кровать;

или – вдруг спряталась в старом шкафу;

или – растворилась в бокале вина;

или – в солнечном зайчике;

или – в капле дождя…

Да мало ли!

Говоря о душе, он, птица, в отличие от человека, был осторожен.

Он мог сказать: или она есть, но никогда – или ее нет…

47 …Иннокентий молчал.

Он то ли медлил с ответом, то ли, возможно, считал спор излишним.

– Расскажи, наконец, чего тебе рыба сказала, Ю? – не выдержал попугай.

– Что она в прошлой жизни была полководцем, – наконец ответил он.

– И я в прошлых жизнях бывал, – возмутился и принялся перечислять Конфуций, – невольницей, палачом, евнухом, многодетной мамашей, министром финансов, рабом на галерах, философом, даже однажды ослом, – подчеркнул он особо, – но я никогда не сказал бы, что я несъедобен!

Иннокентий Конфуция слушал вполуха.

– Оглядись: все друг дружку едят! – продолжал попугай. – Кто не ест – тот ходит голодным!

Иннокентий как будто внимал попугаю – на деле же в эту минуту у него перед глазами, подобно реке, протекала вся его жизнь, которой всего-то случилось тридцать три года!

Неясные, противоречивые чувства томили его: действительно, очень хотелось есть, но, с другой стороны – есть воина не хотелось!

И тогда Иннокентий мысленно искренно попросил у рыбы прощения.

Тут же форель ожила, повиляла хвостом и скакнула в ручей.

– Ты и это умеешь? – воскликнул Конфуций.

Спустя мгновение Иннокентий парил над водой с новой форелью в зубах – при этом глаза его хищно горели, а на острые камни с губ капала алая кровь.

– Ну ты китаец! – растерянно пробормотал попугай…

Из жития Иннокентия…

48 …Не всегда Иннокентий летал и ловил форель на лету.

Еще каких-нибудь семь лет назад, до встречи с Учителем Ши, он не летал, тем более не дробил камни лбом.

Наш герой, по порядку, родился в далекой, глухой, небогатой таежной деревне Шампунь (не путать с Шампаньей во Франции, в теплой Европе!), в дружной крестьянской семье обнищавших потомственных дворян Александра и Софи.

По тайге гулял миф, что Шампунь основал первый друг и сподвижник великого Петра, сам князь Александр Данилович Меньшиков, и даже как будто успел в ней пожить пару дней; а деревню Шампунью назвал потому, что крепко скучал в ссылке без шампуня (в переводе с французского – жидкого мыла!).

Заметим, родители маленького Иннокентия были скромны и, в отличие от некоторых, мало чванились знатным происхождением.

Кажется, толком о нем и не знали.

И даже, похоже, о таковом не догадывались.

А если и догадывались, то предпочитали о том помалкивать.

Так что сложно сказать, что догадывались!

А еще по ветхой избушке, кроме Иннокентия, ползали, мал мала меньше, семнадцать детей.

Иннокентий был пятым ребенком, щуплым и хилым.

Он часто болел от простуд и нередко хандрил, особенно в зимнюю пору.

На целую тайгу была одна-единственная школа досреднего образования, да и та находилась на значительном расстоянии – верстах в двадцати пяти – сорока.