Последний аккорд - [32]

Так я оказался в святая святых музыкальных Азербайджана — государственной консерватории, которую основал великий маэстро Гаджибеков — я вспомнил «Вечера» в доме у Гасымовых.

В консерватории меня кое-как починили, и поставили в один из классных комнат. Там я и встретил развал СССР…

Скучно все это… Я имею в виду сейчас слушать про развал. Разве нет? А тогда люди были так все взволнованны, приходили в класс и вместо музыки все только и обсуждали политику. Много говорили о войне, наплывших в страну беженцах из Армении и Карабаха. Восхищались героями национально-освободительного движения, которых будут то предавать анафеме, то вновь восхвалять и тому прочее.

Вечна только музыка. Но о ней почти тогда забыли… Не буду я вам рассказывать про события тех лет… Скажу только вот что — помню как в конце 1992 года один из функционеров нового правительства пришел к нам класс и сказал: «Нам вся эта западная музыка не нужна. Надо закрыть все эти классы про классическую музыку и изучать только нашу богатую национальную музыку…». Как мне это напомнило слова большевика Аркадия Васильевича Шаврова! Помните, в клубе в двадцатые годы? Он говорил о новой пролетарской музыке… Да уж, история повторяется.

Слава богу, этот деятель долго не пробыл в консерватории. А я продолжал пылиться в классе. На мне почти не играли, да и играть было почти не возможно. В любом случае, студентов не столько музыка интересовала, сколько желание выжить.

Да, откровенно говоря, мне было противно, как я звучу. Хотелось сказать — почините меня или разбейте вдребезги! Можно было ли надеяться на возрождение?

Вот расскажу такую историю. Как-то из окна консерватории я увидел ГАЗ-21 — весь блестящий своими никелями, что называется «обделанный», и во мне ожила надежда. Ведь эти машины — «двадцать первые газоны» выпускались в пятидесятые и шестидесятые годы. Когда-то это были машины люкс. А сейчас, по прошествии тридцати лет, это были драндулеты, которую редко можно было увидеть в городе, разве что перевозящим арбузы и фрукты на базар.

И вот передо мной стоял «газончик» — прямо как новенький. Я заговорил с ним, и он рассказал прелюбопытную историю.

Был он изготовлен в пятьдесят девятом году и сразу после завода направлен в Баку. Десять лет он перевозил государственных чиновников — сперва это был заместитель министра местной промышленности, потом это был директор какого-то машиностроительного завода. Через пятнадцать лет эксплуатации его списали и перевели на баланс лечебного санатория в Мардакянах[1], где он возил главврача еще пять лет. Далее был капитальный ремонт, и после этого он еще некоторое время работал в санатории, но уже возил заместителя главврача. В начале восьмидесятых его окончательно списали и продали частным лицам. Его купил один из владельцев государственных магазинов — завмаг. Эти люди в советское время были богатые и влиятельные, а самое главное с доступом к дефицитным товарам, коим в восьмидесятые годы стало относиться все — масло, мясо, туалетная бумага и прочее. Официально «газон» принадлежал бабушке этого завмага, так как тот боялся оформлять машину на свое имя. Через пару лет сынишка этого завмага его хорошенько разбил во время гонок по городским улицам со своими друзьями — такими же бездарными и никчемными членами человеческого общества. После этого ГАЗ-21 почти за бесценок продали одному сельчанину из Бузовны, который перевозил на нем овощи из поселка на городской рынок. В конце восьмидесятых он почти стал негодным и простоял во дворе у этого сельчанина. И как-то… его увидел один автолюбитель и выкупил… Он обожал «двадцать первые газоны» и не пожелал деньги на его основательный ремонт и реставрацию. Теперь он возил его… Вот так.

Услышав эту историю, во мне заискрилась надежда. Может мной тоже кто-то заинтересуется. Я же «Рениш» начала века — настоящий антиквариат, мать вашу…

Извините, извините, не выдержал…

«Газон» тоже в одно время думал, что скоро его пустят на металлолом, а вот те на… возродился. Мы долго говорили с ним на разные темы. Он мне рассказывал про своих начальников, которых возил в шестидесятые годы. Первый начальник, замминистр, так вжился в свое кресло, что когда того сняли, у него сперва случился инфаркт, а потом когда он оклемался, всеми силами старался купить «газон», хоть уже и не работал на правительство — его на пенсию отправили. А «газон» ему придавал бы ощущения нахождения на должности. Люди — странные существа.

Через некоторое время в консерватории действительно начались перемены, и я уже как-то подумал, что может и мой час грянет. Война с Арменией в 1994 году остановилась, история смыла функционеров типа тех, кто грозился выкорчевать западную классическую музыку, и в городе опять полным ходом стали давать концерты. Смутные времена мне пришлось переживать не впервые, и я знал, что рано или поздно все станет на свои места.

Правда менялась публика. Из города уехало много представителей интеллигенции в силу экономических трудностей.

Для меня было важно, чтобы меня отреставрировали и вновь на мне играли. Однако пришлось еще проваляться два года в классной комнате до тех пор, пока как-то в класс не забрел один из старых бакинцев — знатоков музыкальных инструментов. Он просто чуть было не упал передо мной на колени от восхищения. Далее он пошел к завхозу и стал уговаривать выделить средства для моей починки. Завхоз мало понимал в ценностях «Ренишей» и вообще каких-либо инструментов, хотя он прекрасно знал, как их можно загнать налево. Средств на мою починку не нашли и вообще посчитали, что легче и дешевле купить новый инструмент. Поэтому меня решили отдать в какой-то новооткрывающий музыкальный центр азербайджанского джаза. Помню, как раньше я к джазу в доме у Гасымовых относился с некоторым высокомерием, но после Сабира я к этому жанру стал относиться иначе. Плюс в Баку в пятидесятые–восьмидесятые годы выросли блистательные мастера, среди которых более всего известен Вагиф Мустафазаде, тоже сгубленный временем и окружением, также как и мой Сабир.