Последний аккорд - [29]

Сабир уступил. Ламие тоже не хотелось ехать в Прибалтику на сносях, хотя она признавалась, что жить там легче, чем в Баку. Его джазовая группа «Огни Баку» стала пользоваться ошеломительным успехом. К рождению своего второго ребенка — дочери, Сабир написал композицию, основанную на тональном варианте мугама «махур», сдобрив его примесью латинского джаза. Он придумывал уникальные вещи — его эксперименты выходили за рамки общепризнанных норм. Поэтому вскоре появилась вторая статья в «Бакинском рабочем» уже другого местного критика, который осуждал Сабира за его эксперименты с народным творчеством.

Впрочем, на этот раз Сабир пользовался бешеным успехом. Один из партийных боссов республики дал добро на запись мугамных импровизаций Сабира и уже в 1971 году на азербайджанском телевидении начали проигрывать его композиции.

Сабира пригласили в Париж — там он дал два концерта, которые заинтересовали тамошнюю публику. Его аж даже пригласили сыграть в Нью-Йорке, в известном джаз-ресторане «Блю-нот», однако московские бюрократы не пустили Сабира в США. Впрочем, это не помешало Сабиру год спустя выиграть известный джазовый конкурс на фестивале в Монреале — он туда отправил свою запись.

Популярность и успех Сабира, однако, стал затмевать как всех местных и даже некоторых московских музыкантов. Его вызвали в Министерство культуры и сказали, что вообщем-то не возражают против его мугамных импровизаций, но наряду с этим, он должен поиграть и что-либо «нормальное». В 1973 году ему заказали альбом, посвященный открывающему строительству Байкало-Амурской магистрали. Сабир пришел домой и написал двухминутную композицию — она иронично состояла из двух аккордов «бам» — «бум» — «бам — «бум». Его игривость дорого обошлась ему. Сабира перестали пускать в концертные залы.

В 1974 году он вновь вынужден был уехать в Прибалтику чтобы заработать денег. Ламия отказалась с ним ехать — сильно болел сын. Очевидно, в одиночестве на севере Сабир сильно злоупотреблял алкоголем.

После приезда обратно в Баку он то и дело ругался с Ламией из-за своего пагубного пристрастия к спиртному. Но, должен признать, что как только он выпивал грамм двести, его творческая прыть вырывалась наружу. Я никогда не мог догадаться в какую сторону пойдет мелодия, какой оборот возьмут пальцы Сабира.

Тем больше любили слушать бакинцы Сабира в ресторанах, тем больше ненавидели его в официальных советских учреждениях. Уделом Сабира стали рестораны — в концертные залы его не пускали. Тем больше давили на него, тем больше он пил. Когда он в очередной раз начинал пропускать водку через свое горло, мне хотелось возмутиться низкими аккордами. Мне хотелось заговорить человеческим голосом — нет, не заговорить, а закричать: «Перестань губить себя!»

В 1975 году Ламия оставила его. Теперь его никто не контролировал. Он пил много, к нему приходили его друзья музыканты, разные женщины — давали деньги на выпивку, а он им играл свои композиции. Летом того года Ламия вернулась к нему. Она получила звонок от соседа, что Сабир уже третий день не выходит из дома. Она пришла и почти что нашла его в коме. Его забрали в больницу и лечили. Через несколько месяцев он пришел домой, сильно похудевший и изможденный. Он подсел ко мне и попытался поиграть.

Ужас! Нет, его пальцы отказывались играть. Руки дрожали. В тот день он сказал Ламие, что если он не сможет играть, он убьет себя. Очевидно, соседи услышали его жалобы на состояние здоровья. Наверно, через них один гнусный критик узнал об этом и написал в газете «Вышка» статью, в котором утверждал, что всякий там модерн приводит человека к душевной пустоте, а потом и к алкоголизму. На Сабира посыпался шквал звонков от знакомых и незнакомых людей. Все спрашивали, что с ним. Сабир все это плохо переносил. Он стал шататься по кафе-столовым и всяким там забегаловкам, где ему часто наливали стопочку.

В один из дней он пришел домой и сел вновь передо мной. Он стал вполне прилично играть — пальцы слушались его. Однако, как я понял позже, это улучшение было каким-то рывком перед смертью. Сабир в тот день сыграл интересную мелодию — теперь национальные мотивы были соединены с некоей смесью блюза. Музыка медленно наполняла комнату и вырывалась в бакинскую действительность. Сабир взял было нотную тетрадь записать композицию. Потом сказал вслух себе, что сделает это завтра, и пошел спать. Больше он не проснулся.

Нужно ли мне что-то добавлять к сказанному. Нет. Скажу только, что через короткое время после его смерти, вся общественность, в том числе и официозная, начала говорить о том, как они потеряли рано музыкального гения.

Глава двенадцатая

В качестве мебели

После смерти Сабира Ламия не могла оставаться в этой квартире. Она обменяла ее и переехала, забрав многое, почти все вещи, кроме меня. Я ведь тоже напоминал бы ей Сабира. Так я достался новому жильцу Али-муаллиму, как он себя представил первый раз, когда появился в квартире в желтой рубашке с огромным широким галстуком, чтобы поговорить с Ламией об обмене. Али-муаллим сказал ей, что купил бы пианино, если получит скидку, и Ламия продала меня за бесценок — сто советских рублей 1976 года. Хоть эта и была приличная сумма для советских служащих, но все же я — «Рениш» начала века! Но я прощаю ее — я прощаю цену, за которую она меня продала. Я не прощаю всех тех, кто травили Сабира, всех тех, из-за которых я лишился гениального хозяина. Я чувствовал, что все идет слишком хорошо, чтобы продолжаться долго, что я, пианино, переходящие из рук в руки советских людей, вдруг попал к такому одаренному музыканту — нет, это не могло продолжаться долго. Но я и совсем не ожидал, что дальнейшая судьба мне уготовила быть чем-то вроде мебели.