Последние романтики - [3]

– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?

2

Весь день Ким провел гуляя по Парижу, наблюдая и слушая. Было свежо, и мороз уже начинал пощипывать веточки знаменитых парижских каштанов, оголенных прохладой ноября, и травинки в скверах, на площадях и в парках; иней сверкал подобно миллионам мельчайших бриллиантов, переливаясь в свете зимних лучей. Сооруженные вдоль маршрута парада по Елисейским полям трибуны – а плотники проработали всю ночь, распиливая и сколачивая доски, – были названы в честь городов в Эльзас-Лотарингии, в честь того, что провинция снова стала частью Франции. На площади Согласия, где впервые после долгого перерыва взметнулись вверх струи фонтанов, Ким заметил следующее: защищавшие ранее статуи Славы и Меркурия мешки с песком сплошь были утыканы немецкими штыками и завалены касками, а из-за стен Тюильри виднелись выстроенные рядком захваченные немецкие самолеты, словно готовые к взлету. Все статуи и памятники, даже фонарные столбы были украшены флагами, лентами и гирляндами зелени. А какой стоял шум! Над головой проносились десятки самолетов, и рев их моторов вполне мог соперничать с перезвоном церковных колоколов, гудением машин, с веселыми криками радостных горожан и гостей Парижа.

В дорогом ресторане, неподалеку от Бурс, Ким стал свидетелем разговора биржевых маклеров о том, что теперь, когда наступил мир, цена акций несомненно поднимется. На улице Муфтар в мясной лавке домохозяйка и мясник радостно толковали об окончании войны, которое означало и конец употребления некоего кушания, называемого парижанами «бельгийский паштет». Согласно рецепту, для его приготовления бралась конина и крольчатина в равных пропорциях, и выходило, что на одну лошадь требовался ровно один кролик. На улице же Сен-Дени скучающие лица прохожих, казалось, говорили: будет там перемирие или нет, а дела должны идти, как обычно. В еврейском квартале, неподалеку от площади Восг, на тротуаре сидела женщина. Ким спросил, не случилось ли с ней чего-нибудь и не может ли он ей как-то помочь. Она молча протянула ему траурный бланк похоронки на своего сына – известие пришло по почте в это самое утро – первое утро наступающего мира. На блошином рынке торговцы расстилали одеяла, усаживались на них и начинали потягивать красное вино, позабыв о делах.

В четыре часа Ким, почувствовав голод, остановился перед рестораном «Два урода» и увидел там Гюса Леггетта, который предложил ему пообедать вместе. Отпрыск семьи банкира с запада Франции, высокий, крепкий, двадцати с небольшим лет, но уже оплывающий жирком из-за привычки хорошо поесть, Гюс занимался в Париже художественной литературой. Он поинтересовался у Кима, как продвигаются его рассказы.

– Отлично! Просто отлично! – ответил Ким, не упоминая о растущей стопке отказных заметок. Не в его принципах было говорить правду издателям. Возможно, он и был очень молод и неопытен, но чему-чему, а этому уже научился.

– Когда же позволишь мне их прочитать? Помни, ты обещал, что я увижу их первым.

– К сожалению, на жизнь тоже надо зарабатывать, – сказал Ким. – Приходится прерываться, чтобы писать разные статьи.

– Тебе не следует тратить свой талант на журналистику, – сказал Гюс. Он всегда чересчур увлекался книгами, к большому разочарованию своего отца-банкира. Больше всего Гюсу хотелось походить на Кима Хендрикса и, как он, быть одновременно и утонченным, и мужественным.

– Да ты же не прочитал ни одного слова из того, что я написал, – ответил Ким. – Откуда ты взял, что у меня талант?

– Во-первых, я это чую, – сказал Гюс, похлопывая указательным пальцем по кончику носа. – Во-вторых, это заметно даже по твоим журнальным и газетным статьям.

Ким пожал плечами, чувствуя неловкость, как всегда, когда его хвалили. Он был совершенно убежден в том, что у него есть талант, и верил в себя с поистине религиозным фанатизмом. Однако наступали моменты, когда он казался сам себе подделкой, ничем не лучше тех «поэтов» и «романистов», что собирались за столиками кафе и жаловались друг другу на мир, не признающий гениальности тех стихов и книг, которые они так и не удосужились написать до конца.

– Где ты живешь? – поинтересовался Гюс. – Я загляну к тебе и почитаю твои рассказы, так что их не придется даже выносить из твоей квартиры.

– Я остановился в гостинице. Настоящий клоповник. Как бы то ни было, – сказал Ким, похлопывая по карману пиджака, – послезавтра я возвращаюсь в Нью-Йорк. На Рождество мы с Салли поженимся, и оба семейства ожидают, что я вернусь ко Дню благодарения.

– Скверно, – ответил Гюс. – Право же, тебе надо задержаться в Париже и разобраться, что же такое жизнь.

– Наконец-то «Сан» сдалась, они согласились нанять меня. Я собираюсь жить в Нью-Йорке и именно там выяснять, что такое жизнь, – сказал Ким. С тех пор как в 1916 году он оставил Йельский университет и добровольцем отправился прямо на фронт, у него не было места, которое он мог бы назвать своим собственным домом. Он с нетерпением ждал момента наступления устойчивой и размеренной жизни.