Последние назидания - [31]

Как-то я даже вырезал перочинным ножиком на коре стоявшей на краю территории одинокой моложавой березы заветное имя, будто загадал. Я знал, что по вечерам она гуляет со старшим пионервожатым за

костровой поляной, иногда следил за ними вплоть до отбоя, вожатый вел себя прилично, говорил, она слушала, клоня головку. Я потом ворочался в кровати, ревниво мучаясь вопросом, насколько они, едва отзвучали последние звуки трубы, углубились в лес…

Режиссер Анатолий был очень худ, будто истощен, высок, сутул.

Студента-филолога, его держали в лагере на неясной должности

художественный руководитель скорее всего из дружбы, мой соперник, старший вожатый, был его однокурсник. Кадыкастый Анатолий декламировал по-французски, всегда пел Окуджаву и был в меня влюблен. Он вступил в сговор с толстой добродушной вожатой нашего отряда и на время послеобеденного тихого часа брал меня купаться на Красновидовское водохранилище, светившее сквозь придорожные деревья в километре от лагеря. Это было совершенно беззаконно, купание пионеров было головной болью лагерного начальства, оно никак не хотело оказаться в тюрьме из-за какого-нибудь маленького обормота-утопленника. В жаркую погоду нас водили строем лишь окунаться в огороженном лягушатнике, так что большего знака внимания, чем разрешение вольно плавать, режиссер оказать мне не мог. Впрочем, он, конечно, всегда плыл рядом, но плавал он неуклюже, а я – хорошо, потому что еще девяти лет был отдан отцом в соответствующую секцию при университетском бассейне – параллельно с секциями волейбола и фехтования. Поскольку я уже имел опыт мужеложеских за собой ухаживаний, то не давал себя обжимать, когда на берегу Анатолий принимался пылко вытирать меня махровым китайским полотенцем. Он был неловкий и неопытный ухажер и испуганно отступал, когда я выворачивался из-под его рук. Чтобы его не обидеть и не лишиться запретных дневных омовений, приходилось просить его спеть ту или иную песенку, которые, впрочем, оставляли меня равнодушным.

Он обрадовано голосил про синий троллейбус, наивно ухватываясь за эту соломинку, радостно убеждаясь, что все-таки мне нравится.

Но – текуча и мятежна созревающая душа – у этого платонического любовного треугольника был вопреки законам геометрии четвертый угол.

В третьем отряде состоял один паренек по имени Юрик, годом меня старше. Его мать была примой Театра кукол, красавицей неземной, на нее смотреть можно было только зажмурившись. На фоне ее роскошной дамской зрелости блекла даже девичья прелесть помощницы старшего вожатого. Актриса, как оказалось, когда-то и в кино снималась – по

Гайдару, в роли как раз юной пионервожатой, то есть как бы уже миновала эту стадию женской прелести, возвысившись до совсем иных таинственных и ужасных высот, о которых невозможно было думать без головокружения. Она записывала время от времени на радио детские сказки про зайчиков, а по субботам навещала сына на пару с довольно сумрачного вида господином, но никак не отцом Юрика. Тот ждал ее у ворот, сидя за рулем белой Волги с открытой водительской дверцей, свесив ногу в желтой сандалии и нетерпеливо куря дорогие сигареты

Друг, – Юрик потом подбирал окурки с золотым ободком, остававшиеся на месте парковки. Судя по их обилию, необходимость лагерных свиданий своей подруги с ее отпрыском его раздражала. Кто такой был этот богатый господин, не знал даже Юрик, наверное, режиссер, впрочем, у его красавицы-матери часто менялись поклонники, и специальностей их было не упомнить. Артистка привозила сыну гостинцы: конфеты, баранки и куски розового окорока, мы с ним сбегали в лес за той же костровой поляной, нарезали ветчину кубиками, нанизывали на прутья, разводили огонь и делали шашлык.

Много лет спустя я случайно встретил этого Юрика на каких-то московских порочных путях, он выглядел значительно старше своих двадцати, был измочален, его руки были исколоты, но это позже. Тогда же это был ухоженный загранично одетый смазливый мальчик и совсем не пионер.

Конечно, я дружил с Юриком прежде всего из-за его мамочки, при одном взгляде на которую рот наполнялся слюной, а колени дрожали. Сам же он мало меня интересовал – был капризен и не играл в футбол. Но, с другой стороны, и дружить-то мне здесь было не с кем: в нашем отряде как на подбор были одни сявки да филиппки, филиппки да

сявки, а у Юрика и фамилия оказалась на ский… Короче говоря, ко времени премьеры Золушки я жил в весьма возмущенном душевном поле, волны разных страстей омывали мою слабую душу. Заведомо недоступная, как ей и положено, мечта о неземной артистке, озвучивавшей зайчиков, совершенно естественно уживалась с плотской страстью к старшей пионерке Бебих, и эти безысходные желания лишь отчасти умиротворялись чувствами, что испытывал ко мне худой режиссер

Анатолий, внимание которого, что, в общем-то, не странно, мне льстило.

Эта напряженная внутренняя жизнь никак не гармонировала, конечно, с интересами моего непосредственного окружения. Впрочем, я стоял на воротах за отряд, что было почетно, прыгал барсом, не жалея коленок. Проявил немалую отвагу в коллективном походе к душевым кабинкам для обслуживающего лагерь персонала, где в щелку в задней стенке можно было по очереди наблюдать, как моет наша повариха свои мясные телеса. А вот назначение на роль принца уважения у моих соотрядников не вызвало. И моя корона, которой я дорожил, пробуждала в них скорее нехорошие чувства. Это можно назвать и завистью, ведь не могли же это быть чувства антимонархические. Откуда они в дворовых мальчишках, воспитанных на фильмах про американских шпионов? Но завистью это не было – скажем мягко, это было раздражение. Чтобы примириться с ними, моими соседями и по столовой, и по линейкам, и по спальне, я рассказывал им на ночь страшные, как водится, сказки – так делала, помнится, воспитательница детского сада, в котором я получал некогда первые уроки общинного быта. Я повествовал с продолжением про какой-то автономно летающий страшный палец, перст, так сказать, возмездия, и прочую, невесть где подслушанную, галиматью. Это был мой, еще не до конца, конечно, осознанный, долг интеллигента, призванного время от времени творчески обслуживать благодарные народные массы, прислушивавшиеся к моему голосу в ночной пионерской тьме.