Последние Каролинги - 2 - [11]

– Как давно… – пробормотал Фортунат. – Три года… а кажется, не одно поколение миновало. Как мы все изменились…

– Ты-то не изменился ничуть. И я этому рад. Но в одном ты прав – и изменились, и научились многому. Например, что дела государства должны вершить воины, а не попы, как это пытался делать Гугон, гори огнем в аду его проклятая душа!

– Ты богохульствуешь, сын мой.

– Должен понять – мало добра я видел от святой матери нашей церкви. Один Фульк чего стоит! А Балдуин? Перечислять – пальцев на обеих руках не хватит. Только ты и Гоцеллин примиряли меня с церковью, да много ли таких, как вы!

– Да, Гоцеллин, – Фортунат осенил себя крестом, – мир праху его, святой души был человек.

– Не знаю, был ли он святым, а храбрым и верным был. Я к нему был привязан, и он ко мне – тоже. Говорят, он звал меня перед смертью, но я не успел. Когда я пришел, он был уже мертв. А ведь он ждал меня, и… – Эд вдруг замер и почти без голоса договорил, – и я теперь, понял, почему… Он же был исповедником… – Эд снова осекся, – принцессы Аделаиды.

От Фортуната не укрылось ни изменение в поведении Эда, ни то, что он опустил слова «моей матери» перед именем принцессы. Ему было известно, конечно, о более чем холодных отношениях между Эдом и его матерью, но здесь, кажется, было что-то другое.

– Ты уверен, сын мой, что тебе более нечего мне сказать?

Эд резко повернулся и пошел к двери. Но лишь для того, чтобы проверить, нет ли за ней кого, и поплотнее ее захлопнуть. Затем он вернулся к Фортунату и опустился перед ним на колени. Причем даже в таком состоянии его голова оказалась вровень с лицом сидящего старика.

– Отец мой, душа моя больна…

– Я устал от твоих богохульных шуток. Стар я уже для них.

– Я не шучу, отец. Я в самом деле собираюсь исповедаться. И приготовься слушать внимательно – исповедь будет долгая.

Исповедь и в самом деле продолжалась долго и закончилась почти под утро. На восьмом десятке Фортунат считал, что давно утратил способность удивляться изломам человеческих судеб, но здесь открывалось такое, что потрясло и его. Сколько крови было пролито, сколько страданий принято, сколько ненависти истрачено, и все зря! А какой удар для пресловутой гордыни Эда, столько мстившего… за кого? Совершенно чужого человека.

И правда, всем чужой. Немудрено, что принцесса Аделаида так не любила Эда, – за что ей было любить навязанного ей чужого сына – и почему она согласилась на обман? Все, кто знал об этом, мертвы… или не все? Немудрено также, что для Эда так важна Азарика. Ведь теперь он считает себя еще большим изгоем, чем во времена рабства и нищеты. Тогда у него была гордость за принадлежность к герцогскому и королевскому роду. Теперь – только она. И это еще не все…

После того, как Эд умолк, Фортунат не сразу нашелся со словами. Потом спросил:

– Ты скажешь ей о своих подозрениях?

– Нет.

– А если они – я уверен, что ты ошибаешься, но предположим – окажутся правдой?

– Я с этим смирюсь.

И это добило Фортуната окончательно. Надо было знать Эда с младенчества, чтобы понять, насколько невозможно в его устах было слово «смирюсь». Да, Эда страшно изменился. Или слово «страшно» здесь не подходит?

Эд поднялся, стряхнул пыль с занемевших колен, и направился к выходу. У дверей его догнал голос Фортуната.

– А твой отец… ты так и не догадываешься, кто он был?

– Нет. – Эд обернулся, держась за дверной косяк, – но я это узнаю.

Только после его ухода Фортунат осознал, что забыл отпустить королю грехи.

– Да не хмурься ты так! Это со всеми происходит! Свободы жа-алко. У меня вот в девичестве ничего хорошего не было – и впереди не светило. А все равно перед свадьбой слезами обливалась.

– Помню.

– Ах, да, ты же была там. Вот ведь как здорово – ты на моей свадьбе, я не твоей. А ты вообще-то плачешь когда-нибудь?

– Бывает.

– Вот и поплачь. Потом уже некогда будет.

– Не хочу.

– Ты меня уморишь!

Гисла одевала Азарику к свадьбе, не доверив этого ритуала ни одной из служанок. Тут же присутствовала и Нантосвельта. В последнее время она довольно много времени проводила в обществе Азарики, наблюдая, в основном, за служанками. Ей это явно поручили, но она делала это не без собственного желания, убеждая себя, что эта страшная ведьма вовсе не так страшна, как о ней говорят. Так или иначе, она была второй из дам, которые должны были повести невесту к алтарю, за отсутствием у последней какой-либо родни.

Гисла поправила последнюю складку и отступила, щурясь. Платье шилось под ее присмотром, и она сама подбирала к нему украшения. Но, кажется, она была не всем довольна. На Азарике было платье из тяжелой серебряной парчи, сплошь покрытое серебряным же шитьем. Густые черные волосы невесты были схвачены жемчужной сеткой. На груди – оплечье из серебра: цепь из розеток тонкой работы, в каждую из которых были оправлены рубины.

– Ты бы хоть посмотрела на себя.

– Хорошо, дай мне зеркало.

Гисла шагнула было к столу, но Нантосвельта ревниво опередила ее и подала Азарике зеркало – между прочим, свое собственное. Азарика мельком взглянула на себя и вернула зеркало Нантосвельте. Меньше всего она напоминала сейчас счастливую невесту. А напоминала она юного воина, с ног до головы закованного в серебряный панцирь с каплями крови на груди. Не самое лучшее сравнение. Но она и в самом деле чувствовала себя воином перед сражением. И сражение будет похлеще, чем битва у Соколиной Горы, когда она несла знамя Нейстрии. Ведь сейчас у нее за плечами армии не будет.