Последние каникулы - [5]

Федя пошел в музыкальную школу. Но не прошло месяца, как он забросил скрипку под кровать, отправился на кухню, встал к раковине и взялся за тарелку… Мать страдала. Мать пыталась вразумить его: «Ну представь, представь, сынок, такую картину: собрались гости — красивые, умные, интеллигентные… Праздник, смех, веселье, и вдруг кто-нибудь скажет: «А ведь Федор у нас музыкант, давайте попросим его сыграть…» И ты встаешь, берешь инструмент и… все затихают, все внимание тебе — а там и молодые люди, и девушки!.. И вот ты берешь скрипку и… Представляешь, как это возвышенно и прекрасно: звучит музыка!..» — «А если не попросят?» — тусклым голосом спрашивал сын. «Что не попросят?» — «Ну, сыграть не попросят, что тогда?..»

Мать рыдала.

«Пойми, Тоня, многие взрослеющие люди боятся своей незаметности, но страдают не оттого, что не умеют играть на скрипках, а оттого, что к восемнадцати — двадцати годам ни черта не умеют своими руками, а значит, ничем в себе не дорожат, — пытался разговаривать с женой отец Федора. — Годы и годы кладут на то, чтоб одолеть сольфеджио и выучить пару «чижиков-пыжиков», а эти годы отпущены для другого, для того, чтобы сделать характер, чтобы научиться колоть дрова, класть кирпичи, сработать своими руками яхту или хотя бы лодку, посадить десяток деревьев, чтобы, проходя мимо, радоваться, глядя, как они поднимаются и крепнут вместе с тобой, жалеть их и оберегать!.. Потому-то многие норовят в дефицит обрядиться, чтобы уж если ни черта не иметь в себе, то хоть — на себе…»

В музыке ли было дело или в чем-то другом, более сложном, что недоступно для Фединого понимания, но родители развелись той же осенью. Так с музыкой, а заодно и с поселком на Ладоге, было покончено раз и навсегда. Но переезд с мамой в город, к сожалению, ничего не изменил в Федином характере. В школе любой из мальчишек, даже самый хилый, но обладавший хотя бы миллиграммом нахальства, мог в два счета расправиться с Опалевым.

Другой бы на месте Опалева то и дело проливал слезы и бегал жаловаться, но никто не припомнит случая, чтобы Федя хоть однажды рассказал о своих обидах учителям или матери. Он ясными глазами смотрел в будущее и верил, что со временем каждый поймет, сколь он терпеливый, не мстительный человек. И какой фантазер! Во всех своих фантазиях он был смелым и сильным: один выходил против десяти львов и пятнадцати тигров и мгновенно побеждал их; в темном переулке, заслышав крик о помощи, один бросался на пятерых вооруженных бандитов и ловко с ними расправлялся… Но в самый разгар его фантазии в буфете от проехавшей по улице машины брякала посуда или с табуретки на пол прыгала проснувшаяся кошка Соня, и Федя вздрагивал и бледнел от страха.

«Напора мне не хватает, — сокрушался Федя. — Где бы взять напор?..»

Оставалось надеяться, что когда-нибудь он все же обретет «напор». А желанная пора не наступала. И в четвертом классе, и в пятом… В шестом вообще жизни не стало: в класс, где учился Опалев, из другой школы перевелся Арик Александров, коренастый такой, сутулый, настоящий злодей. Рассказывали, что он мог наложить небольших булыжничков в мешок для спортивной обуви и треснуть любого по голове этим мешочком; рассказывали, что в кармане он носит кривое сапожное шило, и Федя однажды сам слышал, как он пригрозил здоровенному восьмикласснику: «Проткну трахею!»

Иногда во время уроков к школе подходили его «мальчики» с химкомбината, стояли на углу, курили. Арик ерзал за партой, выглядывал в окно и, стоило прозвенеть звонку, мчался на улицу и больше в тот день в школе не появлялся. Если добавить, что Арик был на два года старше Федора — он из-за болезни явился в первый класс на десятом году жизни — и что у него под носом уже росли хорошо заметные медно-красные усики, то можно и не говорить, что самым страшным человеком для Опалева стал именно он, Арик Александров!..

«Стал, но не остался!» — радостно думал теперь Опалев. Он закончил бег по залу и перешел на скакалку. Митько перед зеркалом имитировал боковые удары. Арик сидел рядом и восхищенно следил, как мягко делает уклоны и сайстепы его кумир. «Где же Виктор Кузьмич, пора бинтовать руки, а его нет…»

Бросив скакалку, Федор присел и сделал глубокий выдох. Затем перешел на легкий бой с тенью. И тут же увидел Виктора Кузьмича, тот подошел к нему, прикоснулся рукой к щеке:

— Слабовато, не согрелся. Подвигайся, поработай в темпе!

С приходом тренера Федор почувствовал себя легче — будто отворили окна и в зал хлынул свежий воздух…

…Федю Арик обнаружил мгновенно. В первый же день сентября он скинул с парты своего соседа Мишу Дранкова и позвал Федю. Заметив, что тот не решается, сдвинул брови: «Садись, карандаш!» Федя собрал портфель и послушно зашагал к Арику. Тот обнял его за шею: «Не бойсь, в обиду тебя никому не дам, оберегу от всякой нечисти, понял?!»

В тот же день Федя дважды ходил в буфет за пирожками с капустой для Арика. Назавтра — вычистил ему носовым платком башмаки. И пошло-поехало, пока не стало ясно, что Арик обзавелся личным слугой. Ему бы повежливей, поделикатней, но человек он был маловоспитанный, как все хозяева и слуговладельцы, а потому скоро совсем перестал считаться с Фединым самолюбием. Дошло до того, что он и карманы иногда проверял и отбирал последние деньги…