Последние истории - [41]

За несколько дней до этого к нам пришла тетка Маринка и как ни в чем не бывало заявила, что поедет тоже. Но Петро завел, что, мол, холодно и путь неблизкий, а оформление документов займет много времени — она присоединится к нам весной. Но мы знали, что каждая следующая весна — это новое время, новая эпоха, отменяющая прежние решения. Что нечего сказать о прошлом — нет для него ни правды, ни лжи. И время отменено декретом, и будущее превратилось в расплывчатое туманное видение, смутный набросок.

Ночью пошел снег и испортил мою работу. На завтрак я выпиваю чай с рюмкой водки из Петровых запасов и отправляюсь на склон. Светит яркое солнце, и я обнаруживаю, что все не так плохо. Буквы стали нежными, сонными. Придется пробежать еще разок. Я семеню, словно в детской игре в поезд. Чух-чух-чух, смотрите на меня, низинные жители! Эй, вот я где! Водка согревает меня изнутри, а лицо горит от размазанных по снегу солнечных лучей.

Я вижу маленький автобус, наверное, каникулы закончились, он ведь ходит только когда дети учатся. С противоположной стороны над деревней нависает крутой склон, поросший черточками голых деревьев. Весна наступает оттуда. Деревья толстеют, с них стекает вниз жирная зелень, покрывая долину и склоны.

За нашим домом растут подснежники. Петро обходит их вокруг, украдкой, словно сам тайком выращивает. Не позволяет пересаживать на мои клумбы, говорит, что они дикие и охраняются. Человеческий взгляд им вреден.

В последнюю весну, когда прилетели красные воробьи и начали вить гнездо на своем обычном месте, Петро расплакался. Глупый старик, мне бы уже тогда догадаться, что смерть не за горами. Но он еще забирался на лестницу и омолаживал деревья, секатором обрезал мертвые ветви на яблонях. Земля оттаивала медленно; в начале апреля, когда копали ямы, внизу была твердая, как камень.

Вот если б человека можно было так омолодить, как дерево. Срезать с него плохие воспоминания, отскоблить всю боль, все разочарования, будто мертвую ткань; состричь ошибки, глупые решения, оплошности и осветлить мысли. Если б можно было поступать так каждую весну, чтобы входить в новый год чистым и невинным. Ясно ведь — рано или поздно зима нас доконает.

Я умоляла его остаться в этом чертовом Ключборке, поселиться рядом с Лялькиной могилой и ждать смерти. Но нет. Видимо, могилы — тоже всего лишь детали. Петро обещали работу в другом месте, еще дальше на запад, хотя казалось, что там уже ничего не может быть. И не успела я устроиться в какой-то разоренной, кишащей клопами квартире, Петро велел мне снова собираться. И слова тоже оказались деталями — не было смысла их искать, он все равно не слушал. Подошел очередной поезд и лениво повез нас сперва по мокрым рыхлым равнинам, затем по долинам, пока мы не попали в другую страну, в маленький городок на краю света. За околицей мир обрывался, а горы уже напоминали рисованную театральную декорацию.

Год я с Петро не разговаривала. У меня язык отнимался, когда я на него смотрела. «Говоры польскою», — требовал Петро по-украински. Ни, думаю, не скажу ни слова польскою. Завезы мене у цей засраный Ключборк и там залыши, виддай мени вси рокы яки ты в мене вкрав, виддай мени дочку.

— Успокойся, детка, — повторяет тетка Маринка, — незачем возвращаться. Здесь, где мы сейчас, есть только перед, завтра, потом, одно только будущее время. Повесь на окна занавески, достань где-нибудь кота — в доме полно мышей.

Е

Мне уже давно надо было его побрить. Наливаю в кружку воды, намыливаю кисточку. Правлю на кожаном ремне бритву. Коза при виде лезвия пятится и послушно ложится у плиты.

Взяв чистую тряпку, иду на веранду. «Парикмахерская!» — говорю я весело, но он не отзывается. «Щось не гаразд? — спрашиваю я. — Я щось не так зробыла? Забагато говорю? Ты на мене ображаешься? Ты николы мени цього не забудешь?» Я передразниваю Петро, говорю как будто его словами. Я хорошо помню этот укоризненный тон и свое раздражение — меня приводила в ярость медлительность Петро, его взрывы гнева, который — как все в нем — казался тяжелым, вялым.

Я придвигаю стул и принимаюсь за дело.

Мне знаком каждый сантиметр его кожи, я помню расположение голубых жилок, словно это карта исхоженной вдоль и поперек земли — речки, ручьи, мостики, дороги и тропки. Теперь, когда Петро лежит, я вижу этот самый характерный голубой завиток на виске — что-то вроде двойного колечка. Это его знак, подкожная татуировка, так и не стертая морозом. Когда-то я смеялась — мол, в голубых жилах голубая кровь. Что делается с кровью, когда она останавливается в жилах? Расступились ли частички крови, все эти лейкоциты, красные тельца, чтобы дать место кристалликам льда, или хлынувший из космоса предательский мороз вонзился в нежные стенки материи?

Твердая окоченевшая кожа уже не поддается бритве. Остаются островки серой щетины. Надо еще раз аккуратно пройтись по ним лезвием. Вдруг рука невольно отдергивается. Я жду шипения, гневного взгляда и полоски крови. Ничего подобного.

Испугалась, что тут такого.

Он вдруг встает передо мной, гладко выбритый, душистый, темноволосый. Втирает в щеки одеколон. Я тянусь губами к его лицу, бесконечно, картинка замирает, словно кинопроектор остановили, и тает, как целлулоидная, — посередине образуется темная дыра, распространяющаяся точно пламя.