Последние грозы - [8]

А зерно все лежало и лежало, выпуская время от времени новые ростки, так как оно и являлось первоначальным замыслом чего-то очень большого, до конца так и не реализованного мной, должно быть, не выраженной до конца в образной форме мысли о том, что в каждую историческую эпоху появляются личности особой общественной активности, которые своей деятельностью и беззаветной преданностью социальным идеалам порождают новую действительность. А человек, порождающий новую действительность, и есть героический характер…

А возможно, мне просто хотелось написать о судьбах, обладающих особым даром продолжать себя в бесконечность…

Иди за мной, читатель, и я покажу тебе жизнь в особом ее измерении — в столкновении целых эпох. Нет, роль величественно-бесстрастного Вергилия мне прямо-таки противопоказана: я сам все еще не могу выйти из боя — одежда дымится, брови обгорели, лицо в копоти и глине, рот перекошен от крика…

Вначале казалось: я выбрал тему.

Потом понял: она выбрала меня.

Часть первая. За Перекопом и Чонгаром

1

О любви с первого взгляда всегда говорят почему-то с улыбкой. А ведь есть она, такая любовь!..

В крутых и суровых поворотах судьбы Алексея Мокроусова имелся весьма примечательный эпизод: в сентябре 1919 года командир 3‑й бригады 58‑й армии Мокроусов с небольшим отрядом прорвался в Киев, занятый белыми, и здесь, на одной из привокзальных улиц, где велась перестрелка, увидел семнадцатилетнюю Ольгу Гончар. Она торопилась на вечернее дежурство на телеграф. Шла бесстрашно, гордо вскидывая аккуратную голову с густыми волнистыми волосами, и, когда перед ней вдруг вырос высокий мужчина с твердым, угловатым лицом, в кожанке, с винтовкой, с красным бантом на груди (а это был Мокроусов), она не испугалась.

— Вы — красный? — спросила она, подняв на Алексея прозрачные, как стаканы с водой, большие глаза и скрестив руки.

— Ведите на телеграф! — приказал он. Она лишь пожала плечами. Но убыстрила шаг. Он едва поспевал за ней, видел только мелькающий подол зеленого платья.

В здании телеграфа было пустынно. Ни души. Все разбежались.

— Всю корреспонденцию! — потребовал он.

Она молча порылась в ящике стола, передала Алексею бумаги. Он бегло пробежал глазами какой-то документ и восторженно воскликнул:

— Вот это да! Да вас, барышня, за такой документик расцеловать следовало бы.

Она усмехнулась.

— В другой раз. А сейчас уносите ноги: вон белые оцепили улицу, идут сюда.

Но Мокроусов не испугался. Потряс бумагой.

— Знаете, что это? Оперативное задание штабу генерала Бредова! Соедините меня со штабом! Вызывайте Бровары, дам им другой приказик…

Второй раз они встретились несколько месяцев спустя, зимой, когда наши войска освободили Киев. В бурке, в высокой заснеженной шапке Мокроусов ворвался на телеграф — и увидел ее. Она была в черном жакете, с вишнево-красными монистами на шее. Чему-то улыбалась.

Ольга мгновенно узнала его, так как все время думала о красном командире с таким пронзительным взглядом темно-карих глаз. Он был, наверное, лет на восемь-девять старше ее, но какое это имеет значение? Они стали мужем и женой.

58‑я дивизия, куда входила 3‑я бригада, продолжала вести ожесточенные бои, продвигаясь вперед. Ольга не захотела расставаться с мужем, ее зачислили красноармейцем.

Потом бригаду Мокроусова бросили на польский фронт.

Вскоре его срочно отозвали с польского фронта на Азовскую военную флотилию, в Мариуполь.

Флотилии в общем-то как таковой пока не существовало. Ее предстояло создать из массы старых, побитых суденышек. Дело, разумеется, очень важное. Приходилось заниматься в основном ремонтом. Мокроусов подобрал нужных людей, специалистов. Обычная тыловая работа.

По вечерам сидели с Ольгой на берегу моря, вспоминали недавние бои. Вокруг царили тишина и покой. Лениво накатывали из морской дали белесые волны. Ольга была счастлива.

Наконец-то он рассказал о себе. Ольга слушала с широко раскрытыми глазами, все, о чем говорил муж, казалось почти невероятным. За тридцать два года своей жизни Алексей Мокроусов испытал столько, что с лихвой хватило бы на десятерых.

Родом он был из села Поныри Курской губернии. Очень рано остался круглым сиротой. Кто-то из дальних родственников рубал уголек в Донбассе, в Горловке, Алексей подался на Голубовский рудник. И застрял здесь на многие годы: сделался саночником — таскал под землей сани с углем. Есть у художника Касаткина такая картина, «Шахтер-тягольщик»: в темном подземном штреке молодой рабочий впряжен цепями в тяжелые санки с углем. Где лошадка не пройдет — посылают Мокроусова с санками. Когда завалило трех шахтеров и они погибли, сам собой возник митинг. «За призыв к бунту» Мокроусова бросили в каталажку. И этим только подлили масла в огонь: шахтеры объявили в знак протеста стачку, разломали хибару, где Алексея держали под стражей. С тех пор Мокроусов был навсегда занесен полицией в «черные списки». Началась бродячая жизнь. Всего перевидел. Из Царицына пришлось бежать в Самару, из Самары — в Оренбург. Подался в Ташкент, но и тут «нащупали», поехал в Тифлис. Участвовал в демонстрации. Едва не угодил в лапы полицейских. В Армавире тоже не повезло. Из Армавира пешком протопал до Азовского моря, переправился в Керчь. В Керчи окончательно убедился: в крупных городах лучше не показываться. Стоит устроиться, как полиция или жандармерия делает запрос в те места, где проживал раньше. Да и за бродяжничество бросали в тюрьму. Кто-то надоумил наняться в батраки к хозяйчику в Северной Таврии. В Таврии и осел на целых три года. Край понравился.