Последние грозы - [7]

Он жил неподалеку от Союза писателей, и мы виделись почти каждый день, неторопливо прохаживались по улице или сидели у него на квартире, пили зеленый чай, вспоминали наши монгольские встречи (мы ведь были знакомы еще до войны, когда он, инспектор кавалерии Красной Армии, приезжал в Монголию).

— Да, я знал всех: и Михаила Васильевича, и Блюхера, и Карбышева, и Примакова, и Щетинкина — всех, всех! О них рассказано в книжках. В таких книжках, кстати, всякий раз узнаешь что-то новенькое о себе. Тогда все совершали подвиги. А скажи: о Константине Макошине слыхал?

— Кто таков?

— Мой друг по Второй Конной. А если хочешь знать больше — расскажу. То, что он сделал, — всем подвигам подвиг!..

Так я впервые услыхал о чекисте Константине Макошине и его необычайных приключениях в Турции. Потом и сам побывал в Турции — в Стамбуле, Галлиполи и прочих местах.

Герои гражданской войны представлялись мне почти бессмертными, многие из них дожили до преклонных лет. Как я подметил, люди, прошедшие жесточайшие испытания духа, как правило, живут долго, если какой-нибудь недуг, привязавшийся еще с юношества, не подкосит их окончательно. Фигура Макошина настолько заинтриговала меня, что я не утерпел и спросил:

— Он жив?

— Он погиб в катастрофе в тридцать третьем. Большой был человек. На разных высоких постах создавал оборонную промышленность, авиацию, подводные лодки, артиллерию. У него всегда была тяга к технике. Большая была потеря. Я видел, как Буденный плакал, когда узнал о смерти Макошина.

И я понял: из этого исторического водоворота не выбраться никогда! Нужно идти до конца… Теперь я не просто изучал историю гражданской войны — я целиком переселился в ту эпоху. Переселился и поселился в ней навсегда. Стал жить жизнью тех, всегда голодных, разутых, раздетых, слился с ними духовно, как бы перевоплотился в каждого из них. Вооруженный военными знаниями, я мог бы даже дать им совет в трудную минуту, если бы они могли меня услышать. Я постоянно находился среди них, дышал их огненной атмосферой, знал, когда и кто погибнет; но они не замечали меня.

Словно бы сама собой сюжетно сложилась повесть-быль. Тут я уяснил одну очень важную истину: жизненный материал — всего лишь первозданный хаос, из которого не всегда может родиться книга. Ведь не из всякой туманности рождается звезда!

И все-таки «основное ядро», худо ли, бедно ли, сформулировалось. Правда, я не понимал, что это такое — художественная проза или публицистика, — да и сейчас не совсем понимаю, к какому жанру следует отнести свои записи. Признаться, меня заинтересовало почти невероятное переплетение судеб людей, известных сегодня всем. Подобное переплетение в сугубо художественном произведении, таком, к примеру, как «Хождение по мукам» Алексея Толстого, подчас представляется нарочитым, своеобразным сюжетным ходом. Но оказывается, и в реальной действительности феномен сплетения судеб существует, и он сильно впечатляет, так как тут — сама конкретная жизнь с ее непредсказуемыми сюжетными ходами. В Испании Мокроусов встречает знакомых по гражданской войне Матэ Залку, Антонова-Овсеенко и Дмитрия Соколова, о котором еще будет сказано. Папанина и Мокроусова вместе представляет к награждению вторыми орденами Красного Знамени не кто иной, как Феликс Кон, а к первому — Папанина представил Бела Кун. Сейчас это кажется в порядке вещей, а в те годы выделить из массы героев этих двоих… Фрунзе способствовал назначению Папанина комендантом Крымской ЧК. По свидетельству того же Папанина, взрывник Повстанческой Революционной армии Мокроусова Александр Улановский имел впоследствии отношение к подготовке прославленного военного разведчика Рихарда Зорге. Или сотрудничество Матэ Залки в журнале «Знамя», главным редактором которого был Всеволод Вишневский… В боях под Уральском кроме Чапаева, Фурманова, Хлебникова участвовали: будущий Маршал Советского Союза Жуков, будущий штурман знаменитого чкаловского перелета через Северный полюс Беляков, партизанский командир Великой Отечественной войны Ковпак, будущий защитник Москвы генерал Панфилов и другие ныне прославленные военачальники. Всего лишь одна точка, очажок гражданской войны… И перестаешь удивляться тому, что летчик Аркадий Чапаев, сын Василия Ивановича, имел отношение к разработке плана высадки папанинской группы на дрейфующую льдину, а второй сын Александр отважно сражался на фронтах Отечественной войны рядом с бывшим начальником артиллерии Чапаевской дивизии Николаем Хлебниковым. Сын писателя Серафимовича был комиссаром бригады в Первой Конной, у Буденного. Александр Матросов воспитывался в уфимской детской трудовой колонии, созданной в свое время по почину Фурманова для беспризорных детей. Племянник Оки Городовикова Басан, командовавший во время Великой Отечественной войны кавалерийским полком, стал «партизанским генералом», сражался в Крыму, дрался рядом с Мокроусовым… — и так до бесконечности. В самом деле: все мы в одной горсти — и в жизни и в смерти. Пальцы наши крепко сцеплены…

Рукопись многие годы лежала в столе без движения. Правда, иногда я кое-что дописывал, поправлял. Но наверное, это все же была та самая «зерновка» (по определению философа Федорова), из которой развивается целое растение, «программа, по коей, в случае гибели сочинения, оно может до известной степени быть восстановлено». Именно — «зерновка», особый жанр, пока не отмеченный литературоведами. Происходило что-то невероятное: из небольшого в общем-то зерна прорастала одна книга за другой: романы о Фрунзе, Фурманове, Куйбышеве. Три тома. Трилогия о гражданской войне. И невольно приходишь к выводу: писатель сам не ведает, что он сотворит завтра. Я мечтал написать книгу о Вишневском, с которым встречался и биография которого поразила меня своей насыщенностью огнем революции и гражданской войны, а написал роман о Фурманове, с которым никогда не встречался, да и не мог встречаться. А ведь и Фурманов точно так же, как и Вишневский, фиксировал свою жизнь и события в дневниках, предельно выразил себя в своих книгах — и казалось бы, нет смысла писать о том, что и без меня все хорошо знают. Но я написал. Возможно, хотя бы ради того, чтобы прожить, пусть в воображении, его жизнью. А жизнью Вишневского, наверное, не смог бы прожить. Почему? Сам не знаю.