Последние годы Сталина. Эпоха возрождения - [12]

В ответ именинник заявил, что человек, поставленный в один ряд с крупнейшими фигурами в русской истории, подобными царю Петру I, заслуживает звания: «Сталин Великий».

Однако сам Сталин отреагировал на этот приятный комплимент неожиданно, но предельно ясно:

— Почести, которые воздаются мне, в действительности принадлежат русскому народу. Очень легко быть героем и великим лидером, если приходится иметь дело с такими людьми, как русские… Красная Армия сражается героически, но русский народ не потерпел бы иного поведения со стороны вооруженных сил. Даже люди не особенно храбрые, даже трусы становятся героями в России.

Эти слова, произнесенные в Тегеране, не были демонстрацией показной скромности или скрытым лицемерием. Хотя бы потому, что, выделяя русский народ, он невольно мог вызвать ревностную зависть и даже недовольство со стороны граждан СССР других наций и народностей.

Впрочем, эта мысль, высказанная в узком кругу лидеров великих держав, не предназначалась для печати. Но дело даже не в этом. Пройдет почти полтора года, и он повторит эту мысль 25 мая 1945 года, после Парада Победы, трансформировав ее в тост «О русском народе».

Такие слова не бросают на ветер. Это те сокровенные убеждения, которые оглашаются искренне. Своеобразное признание великого человека в уважении к великому народу. Народу, не однажды спасавшему Европу, а теперь и весь мир, от захватчиков. То были убеждения человека, вставшего во главе всех народов Советского Союза. Вождь искренне верил в то, что говорил; и он знал, о чем говорил. Он всю жизнь служил этому народу.

Нет, потомок древнего аристократического рода Мальборо Уинстон Леонард Спенсер Черчилль не был «большим ослом». Прожженный политик, хитрый и расчетливый, успешно лавировавший позади великих лидеров двух мировых держав, он всю войну оставался как бы в обозе сталинских, а позже и американских армий, идущих на Берлин.

Он не только спешил подбирать, что «плохо лежит». У американцев он выпрашивал экономическую помощь, а у русских хотел перехватить плоды побед. Забегая вперед, скажем, что, отойдя от Сталина, он уже никогда не встанет в рост великого мирового политика.

Но в начале 1945 года, на Ялтинской конференции, Черчилль еще купался в лучах славы, которую принес ему союз со Сталиным и Рузвельтом. Заместитель министра иностранных дел Англии Александр Кадоган записал 9 февраля в дневнике: «Премьер-министр чувствует себя хорошо, хотя и хлещет ведрами кавказское шампанское, которое подорвало бы здоровье любого обычного человека».

Да, Черчилль не жаловался на здоровье и еще будет маячить на прогнивших от ветхости парламентских подмостках милой ему Англии, но он не сделает ничего хорошего. Позже он долго будет писать мемуары, восславляя себя и роясь в тех крохах своих заслуг, которые он собрал с рабочих столов Сталина и Рузвельта.

Преданно служивший своему классу, он презирал «простой» народ, а в жителях английских колоний видел лишь человеческое «сырье», предназначенное для укрепления мощи английской нации. Жена Черчилля как-то обмолвилась: «Уинстон всегда смотрел на мир как бы в шорах… Он ничего не знает о жизни простых людей. Он никогда не ездил в автобусе и только один раз был в метро».

Конечно, не отсутствие опыта поездок в метро испортило репутацию премьера. Англия катастрофически утрачивала свое влияние как великая держава мира. «Британский лев» на знаменах империи линял и дряхлел. Его хватка ослабела, казалось, что у него выпадают зубы, и этого не могли не осознавать соотечественники Черчилля.

К концу войны становилось все более очевидным, что в сравнении со Сталиным и Рузвельтом лидер правительства Альбиона отошел на второй план.

Экспансивный Черчилль чувствовал падение своей собственной репутации. И когда она съежилась до опасных для его политической карьеры пределов, именно он начал одним из первых тянуть за трос, опустивший «железный занавес». Тогда на авансцену мировой истории вышло «чисто английское» привидение — незримый дух «холодной войны». Главная пакость, которую он сделал для народов мира.

В своих мемуарах, опубликованных уже после смерти Сталина, Черчилль писал, что его политическая стратегия стала меняться уже в марте 1945 года. Он так пояснял этот поворот:

«Во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира; во-вторых, надо незамедлительно создать новый фронт против ее стремительного продвижения; в-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на восток; в-четвертых, главная и подлинная цель англо-американских армий — Берлин; в-пятых, освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет важное значение; в-шестых, Вена и по существу вся Австрия должны управляться западными державами…; в-седьмых, необходимо обуздать агрессивные притязания маршала Тито… Наконец — и это главное — урегулирование между Западом и Востоком по всем основным вопросам, касающимся Европы, должно быть достигнуто до того, как армии демократии уйдут…»

Странно, что на исходе жизни английский политик вообще решился публично огласить свою программу. Ибо в действительности он не сумел выполнить из нее ни одного пункта. Ни одного! По существу неглупый человек, Черчилль лишь признался в своем двуличии по отношению к своему великому коллеге по Большой тройке. Он не материализовал своих замыслов.