Последние годы Сталина. Эпоха возрождения - [11]

Он ничего не сказал о жертвах советского народа. Это было очевидно само собой. Народ, который в одиночку выигрывал войну не мог не нести жертвы, но он нуждался в технической помощи. И, также ничего не сказав об американском народе, Сталин недвусмысленно призывал увеличить эту помощь, внося тем более полнокровный вклад американского народа в скорейшее достижение полной победы.

Реально вопрос о судьбе главных нацистских преступников был поставлен на повестку в последующие дни переговоров. И когда Черчилль предложил их казнить без суда и следствия, Сталин категорически возразил.

По признанию Черчилля в письме Рузвельту, Сталин «неожиданно занял ультраправую позицию. Не должно быть казней без суда: в противном случае мир скажет, что мы их боялись судить. Я указал на трудности, связанные с международным правом, но он ответил, что, если не будет суда, они должны быть приговорены не к смертной казни, а к пожизненному заключению».

То был наглядный урок западному «демократу», называвшему советского Вождя «диктатором», — о действительных «правах человека». Даже если он преступник.

В воспоминаниях Черчилль приводит еще один пример мудрости Сталина. На Тегеранской конференции Рузвельт высказал мысль, что после войны мир будут контролировать «4 полицейских». Имелось в виду: «тройка» вместе с Китаем. Однако Сталин не согласился с такой точкой зрения. Китай не будет так силен, указал он, а европейским странам он чужд, поэтому лучше рассматривать Европу и Азию.

Черчилль резюмировал: «В этом вопросе советский Вождь показал себя определенно более проницательным и высказал гораздо более правильное понимание действительного положения вещей, нежели президент».

Уже с первой встречи Рузвельт и Сталин прониклись взаимными симпатиями и доверием. Вспоминая личные встречи со Сталиным, Рузвельт отмечал: «Этот человек умеет действовать. Работать с ним одно удовольствие. Никаких околичностей. Он излагает вопрос, который хочет обсудить, и никуда не отклоняется»[2].

Лидеры внимательно присматривались друг к другу. И со временем в спорных вопросах президент все чаще вставал на сторону советского руководителя. Когда при обсуждении восточных границ Польши между членами Большой тройки уже сложилась договоренность: восстановить границу по «линии Керзона», — потребовалось уточнение.

Черчилль представил карту, где линия была нанесена. Обозначив ее движением пальца, министр иностранных дел Англии Иден указал, что она проходит восточнее Львова. Сталин отрицательно покачал головой. Он сказал, что у Молотова есть более точная карта — оригинал. Действительно, на подлиннике Львов отходил к СССР.

— Но ведь этот город еще недавно был польским! — в отчаянии возмутился Черчилль.

— Еще раньше Варшава была русской, — лаконично заключил Сталин.

И, чтобы у оппонентов не оставалось сомнений в правомерности советской позиции, Молотов продемонстрировал потемневшую от времени телефонограмму Керзона. В ней английский лорд перечислял города, по его плану отходящие к России; возражать было невозможно.

Конечно, премьер-министр понимал, что в сравнении с СССР и США его некогда мощная империя отходит на второй план. Позже, в воспоминаниях, он признавался, что на заседаниях Большой тройки все чаще осознавал, «какая малая страна Британия».

Он пишет: «С одной стороны от меня, скрестив лапы, сидел огромный русский медведь, с другой — огромный американский бизон. А между ними сидел бедный маленький осел… и только он один из всех трех знал верный путь домой». Под «маленьким ослом» он подразумевал символ своей партии.

Безусловно, трудно представить «маленьким ослом» самого Черчилля. Толстого, грузного и тяжеловесного англичанина, постоянно плетущего теплый плед для Британии из паутины политических интриг, коварства и хитрости. И если уж его стоило назвать «ослом», то безусловно большим.

Он не мог не ощущать своеобразный комплекс неполноценности. Озабоченная своими колониями Британия мало что могла принести на алтарь победы в Европе. Она не могла предложить союзникам ни танков, ни самолетов, ни даже достаточного количества солдат. Она все больше выглядела лишь как мелкий пособник, подручный, суетящийся у ног упрочивавшей свое влияние и мощь Америки и СССР, взявшего на свои плечи всю тяжесть войны.

Осознание слабости своей страны ущемляло самолюбие британского лидера. Чтобы поддержать собственное реноме, однажды в разговоре со Сталиным Черчилль попытался объяснить успехи союзников влиянием высшей силы, вставшей на его сторону как благонравного христианина. Он заявил:

— Я полагаю, что Бог на нашей стороне. Во всяком случае, я сделал все для того, чтобы он стал нашим верным союзником.

— Ну, тогда наша победа обеспечена, — сохраняя серьезное выражение лица, согласился Сталин. — Ведь дьявол, разумеется, на моей стороне. Каждый знает, что дьявол — коммунист. А Бог, несомненно, добропорядочный консерватор.

То был намек на то, что буржуазные консерваторы оказались неспособны добиться победы над Гитлером без союза с коммунистами.

Но советский Вождь не стремился оскорбить своего союзника. Вечером на юбилее британского премьер-министра Сталин провозгласил тост: «За моего боевого друга Черчилля!»