Последние дни - [44]

Эти люди открыли ему глаза на то, что его моча оставляет на дне пробирок слои осадка, и обвинили его в фосфатурии[96]. Он стал наблюдать за своим организмом, глотал пилюли и начал симулировать булимию[97]; поскольку не сомневался, что страдает в придачу малокровием. Четыре-пять раз в день он проглатывал крутое яйцо и стакан белого вина. Он вылизывал тарелки. Надеялся, что таким образом станет мочиться внятно и выразительно и победит лимфатизм.

Так обстояли дела с пищеварительной системой и костями. Его внимание было также обращено к избыточной активности желез, которые закупоривали ему внутреннюю носовую полость. Годами с осени до лета Тюкден ходил с насморком; в тот момент у него проявилась аллергия на сено; он подхватил насморк, даже не покидая Париж, что свидетельствовало о глубинных нарушениях в его дыхательной системе. Один специалист в дешевой клинике сообщил, что он страдает гипертрофическим ринитом — по крайней мере так Тюкден расслышал. После этого доктор, не колеблясь, обжег ему изнутри ноздри и заставил заплатить за это пятьдесят франков. Несколько дней, вдыхая универсум, Тюкден ощущал запах медленного ветшания — как от тряпки. И это было не единственное неприятное ощущение, которое приходилось терпеть: однажды в процессе поедания сэндвича с ветчиной, как следует смасленного горчицей, у него пошла носом кровь, и он бросился в ванную. Только через полчаса поток пошел на убыль. Тогда Тюкден доел сэндвич, который уже начинал черстветь. Через неделю он вновь пришел к хирургу. Тот подрезал ему носовые раковины щипцами для ногтей и вновь обжарил чихательные железы. Он велел зайти в следующую среду. Но Тюкден не пришел, решив, что не будет платить за новую экзекуцию. Он от души похвалил себя за то, что малость сжульничал; его и правда достала вата в носу, мир, воняющий сжигаемыми отбросами, капли крови на яйцах вкрутую, которые он заглатывал в разных бистро, чтобы начать наконец писать по-картезиански. Он также справился с проблемой зрения, которая с детства являлась для него источником унижения. Он решил носить очки. С эстетической точки зрения ему нравился их чешуйчатый орнамент. С практической — это был повод для множества удовольствий. Он настолько гордился остротой своего зрения и своими очкушками, что стал читать газеты, как дальнозоркий, и различать имена актеров на колоннах Морриса[98] на противоположной стороне бульвара.

Он рассмотрел разнообразные возможности других патологий — таких, как туберкулез, наследственный сифилис и разрыв аневризмы. Мало-помалу эти опасения отступили. Когда началась зима, Винсен Тюкден решил, что может считать себя более-менее здоровым при условии, что будет регулярно принимать лекарства, одни — сиропные, другие — порошкообразные.

Его преобразующее внимание распространялось не только на плоть, но и на фабричные изделия, в которые он ее облачал, демонстрируя в обществе. Отец привык покупать ему приталенные пиджаки и высокие ботинки. Тюкден начал их стыдиться и в результате даже увидел в них символ своей трусости; после многочисленных споров, во время которых папаша Тюкден в отчаянии взирал на сыновьи извращения, Винсену удалось надеть на плечи прямой пиджак, а на ноги — туфли «Ришелье». Он почувствовал, что становится другим человеком, тем более, что антифосфатурические пилюли подходили к концу, как и сироп, полезный для дыхательных путей. Он превратил свою победу в триумф, приобретя британскую фуражку и толстую трость. Эти два предмета придавали их владельцу оригинальность и уверенность в себе. В общем, да, Тюкден чувствовал себя другим человеком, другим молодым человеком, ведь ему еще не было и двадцати.

Зима обещала выдаться суровой. Благодаря каутеризации[99], которую сделал оставленный с носом специалист, нос Тюкдена стойко выносил все ненастья. С фуражкой на голове и с тростью в руке Винсен перемещался по холоду в поисках чего-то, но чего именно, он не знал, и не знал даже, что он это ищет. Вновь он был совершенно один. Бреннюир добивался чинов в казарме за семью морями. Роэль оставался вне поля зрения; зато появился его брат. Он учился в Эколь Нормаль на естествознании и без всякого уважения говорил о старшеньком, который, по его словам, ждал наследства и жил в пригороде с какой-то стрекозой. Тюкдена хватило лишь на то, чтобы обменяться с ним вежливыми, но сдержанными репликами. Связь с человеческим сообществом он поддерживал только через нескольких студентов, смутно знакомых ему и по именам, и по формам ладоней. Иногда дело доходило до болтовни с какими-нибудь молодыми особами, изучавшими психологию, но дальнейших шагов он не предпринимал.

С тех пор как Тюкден посмотрел «Кабинет доктора Калигари»[100], он ходил в кино несколько раз в неделю. Он прилежно посещал «Сине-Опера», признанный зал искусств и авангарда, и «Паризиану», где могли крутить по три-четыре американских комических фильма; из них действительно комическим всегда был один, на него Винсен и шел — на тот фильм, где все происходило на пляже и где Beauty Bathing girls[101] радовали глаз своими прелестями, причем даже заподозрить нельзя было, что эти прелести могут однажды хоть немного померкнуть. Одинокий, печальный и простодушный, он созерцал, как на тихоокеанском побережье резвится само наслаждение и сладострастие. Целомудренным он не был, но по-прежнему оставался девственником. Он полюбил изображения и проникся почтением к сумеркам.