Последние дни - [16]

XI

Лето было кошмарное.

Четыре месяца Тюкден оставался в Париже один. Совсем один. Он был один, потому что человеческие существа, у которых он проживал, не могли стать для него даже подобием общества. Рядом, но за пределами его мира, родители вели ничтожное существование госслужащих на пенсии, лишенное всякого смысла. Так что все каникулы Тюкден был один, а каникулы в университете, как известно, растягиваются на четыре месяца. В тот год, который был двадцать первым в нынешнем веке, лето тоже продлилось четыре месяца, поскольку октябрь был исключительно хорош.

Об июле у Тюкдена не сохранилось воспоминаний. Позднее он этому удивлялся, пытаясь вытащить из памяти то, что с ним тогда происходило, но так и не вспомнил. Ему всякий раз казалось, что один месяц его жизни был недействительным; тридцать дней выпали, опустошенные забвением, словно глазницы мертвого скота, выскобленные стервятниками. В общем, июль исчез, его проглотила пустота.

Август был более наполненным, но наполняло его одно лишь отчаяние. Тюкден стал осознавать свое одиночество, но не отдавал себе отчета в том, что столь мучительным оно становится из-за его неспособности ощутить собственное присутствие.

Под предлогом жары он обстриг лохмы, сбрил усики и сделал прическу «под летчика». В таком виде он отправился показаться на Елисейских полях, на улице Мира и в других местах. Всюду разгуливали красивые женщины в легких платьях. Тюкден ждал, что какая-нибудь из них кинется к нему на шею. Он прождал до ужина и вернулся перекусить к родителям, которые жили на улице Конвента. Вечером он отважился попытать счастья на больших бульварах. По ним тянулась обезвоженная толпа: высунутые языки, прелые ноги… На углу улицы Ришелье его позвала проститутка: «Пойдем, красавчик?» Он смутился, развернулся и от Оперы прибыл на площадь Сен-Мишель маршрутом A-I. Затем снова отправился бродить. Возле Одеона он увидел перед собой существо женского пола, которое перемещалось легкими шагами. Больше на улице никого не было. Он догнал существо и пролепетал: «Простите, мадемуазель». Девушка, которую он попытался зацепить таким манером, обернулась и спросила: «За что?» С виду она была младше некуда. Тюкден сказал «простите» и перешел на другую сторону. Сел в метро на станции «Сен-Жермен-де-Пре» и вернулся ночевать к родителям, которые жили на улице Конвента.

Утром он бродил по квартире; днем он бродил по Парижу; вечером бродил по страницам книг. Книги он читал в изобилии, получив абонемент у Тронша, на улице Дюпютрен. Он ходил туда каждый день, затем сидел у фонтана Медичи, затем отправлялся бродить по городу, выбирая то один, то другой путь. В тот год женщины были красивы. Они укоротили юбки. Лето было чудесное. Каждый вечер Тюкден возвращался домой в отчаянии. Именно тогда он записал эту прустовскую цитату, которую сам сочинил:

«Я был неспособен к искренности. Если случалось мне порой представать перед самим собой таким, какой я есть или, по крайней мере, каким я себе кажусь, я тщился описать это на бумаге: быть может, из-за недостатка цинизма и не исчерпанной до конца стыдливости, казавшейся мне тогда донельзя смешной — я считал ее фальшивой ценностью и, чтобы с большей легкостью ее осуждать, путал ее с отталкивающим нарочитым целомудрием, ненависть к которому привило мне большинство моралистов; или, быть может, моя тщеславная душа не могла допустить, чтобы я письменно засвидетельствовал имевшиеся у меня недостатки, которые ее немало мучили. Так, я чувствовал, что неспособен определить мои мысли и поступки по отношению к женщинам, поскольку не соглашался письменно признаться, каким в тех или иных обстоятельствах было мое поведение, на поверку казавшееся мне глупым и свидетельствовавшее о чрезмерной робости, которую я пытался преобразовать в безразличие по отношению к тому, чего больше всего желал, как будто если я напишу, что был глуп, робок или смешон, то сам этот факт умножит унижение, испытываемое мною от признания за собой данных черт, или же упрочит принижающие меня недостатки, не давая мне, таким образом, однажды от них избавиться».

Не получая желаемого, он по-прежнему презирал то, чего желал больше всего. Вечером, после семейного ужина, оставшись в одиночестве, он смаковал свои страдания до тех пор, пока боль не становилась столь острой, что рассеивалась сама собой, поскольку не могла подняться выше достигнутого предела. Затем, в полном изнеможении, он ложился спать, а на следующий день все начиналось сначала. Тогда он принялся стенать по поводу того, с какой монотонностью протекают его дни, так похожие один на другой; они не оставляли ему никакой надежды. Аскетом он был по собственной слабости, а сам восхищался кипением чувств. Он прочел «Топи» и «Яства земные»[46], весьма одобрил оба произведения и пытался растормошить себя фразами вроде этих: «Есть вещи, которые приходится проделывать заново каждый день просто потому, что ничего другого не остается; в них нет ни прогресса ни даже движения»[47], или: «Анжель, милая, вы все же не находите, что в нашей жизни не хватает настоящих приключений?»