Последние дни Джека Спаркса - [28]

Пока она раз за разом пересматривает видео, я курю сигарету за сигаретой, прикуривая новые от предыдущих, чтобы не расходовать газ в «Зиппо». И зачем только я вернулся к этой гадкой привычке? А, ну да. Бекс.

Наконец Честейн откладывает планшет в сторонку.

– Ага, – изрекает она. – Плохо дело с твоим видео.

Я захожусь кашлем, гашу наполовину недокуренную сигарету в пепельнице и выгибаю бровь:

– Так вы думаете, оно настоящее?

Тоже мне, удивила.

– Не могу утверждать наверняка, – поправляется она. – Да мне это и вредно, знать наверняка. Но в данную секунду… да, думаю, настоящее. Никогда подобного не видала.

– Что наводит вас на мысли о том, что оно настоящее?

Уже задавая этот вопрос, я знаю ответ: она сама верит в эту дребедень, и ее карьера идет в гору, когда другие люди тоже верят в эту дребедень. Как и все без исключения на этой безбожной планете, или врет она, или врут ей.

Честейн успокаивается, поглаживая себя между ключицами.

– У меня дурное предчувствие, Джек, – говорит она, впервые называя меня не «дружком», а по имени.

– А поконкретнее никак нельзя?

Она нервно бросает взгляд на планшет.

– Мне нужно изучить его внимательнее.

– А как насчет трех слов в начале, середине и конце? Не там, где «о боже», а «Сатанахия», «Мания»…

Она смотрит на меня, потом смотрит сквозь, потом – мимо, бог знает что перед собой видя, о чем-то соображая.

– А какое, говоришь, было третье слово? – спрашивает она осторожно, не знаю почему.

– «Баракиял». Как вы думаете, к чему они?

Она опускается с небес на землю и пишет что-то в блокноте.

– Позже поговорим. Пока могу только посоветовать не искать тех, кто его снял. Просто выкинь из головы.

В отдалении накатывает на берег море. Неотвратимой, неукротимой волной.

– Этот ролик – центральное звено всей книги, – говорю я. – Стержень. Стоит мне доказать, что это постановка, и все, что есть в Интернете менее убедительного, рассыплется, как карточный домик.

– Вот что для тебя важно, – замечает она тихонько, снова изучая меня. – Отдернуть занавес и изобличить все вокруг. Ты хочешь, чтобы было, как в «Волшебнике страны Оз». Зачем это тебе, а, Тотошка? Как сам думаешь?

То Скуби-Ду, то теперь вот Тотошка… Почему женщины вечно сравнивают меня с вымышленными псами? Я даже смеюсь на это в голос – практически подвиг, в моем-то состоянии после перелета. Мои мысли путаются и цепляются за другие ее слова.

– Разве так уж плохо быть в чем-то убежденным?

Она забирается в кресло с ногами и прячет их под себя. А эта мисс Честейн на удивление гибкая и вовсе не лишена сексуальной привлекательности.

– А, – восклицает она с энтузиазмом, как будто собирается пуститься в долгий рассказ, и мне становится тревожно. – Слышал когда-нибудь о Роберте Антоне Уилсоне?[7]

– А то. Известный был сатанист.

– Нет, Джек, не он. Ты имеешь в виду Антона ЛаВея[8].

– А вы уходите от вопроса.

Она цокает языком:

– Вот тут ты ошибаешься. Хотя, как знать, может, и нет. А Роберт Антон Уилсон, к твоему сведению, даровал этому миру модельный агностицизм.

Я понятия не имею, что такое этот модельный агностицизм, но чувствую, мне он не понравится. И верно: этот Уилсон, как вкратце объясняет Честейн, заявил, будто человеку вредно всю жизнь цепляться за одну систему верований. Он утверждал, что мы должны быть готовы в любой момент переменить свои убеждения и все мировоззрение. Уилсон как-то охарактеризовал веру как «гибель интеллекта». Я говорю Честейн, что это немного оправдывает его в моих глазах, так как в отношении религии это точно работает.

– Это работает в отношении всего, не исключая и науку, – парирует она, наслаждаясь моими мучениями. – Перефразирую Боба и скажу, что никакую модель Вселенной нельзя ни принимать полностью за истину, ни категорически отрицать.

– Наука надежна, как кремень, уж извините, – возражаю. – А прыгать с кочки на кочку, менять свои убеждения направо и налево – это трусость. Человек должен верить во что-то одно – в науку и только в науку. Потому что наука имеет дело с конкретикой – осязаемым, зримым миром. В отличие от вашего… – я небрежно обвожу рукой безделушки, которые задают тон квартире Честейн, и чувствую, что в ней начинает закипать раздражение.

– А как же бозон Хиггса, – напоминает она. – Разве его можно увидеть или потрогать? – Когда я вынужден уступить ей в этом, она продолжает: – Незрим для глаза. И тем не менее дорогостоящие исследования установили его существование. Квантовая физика, как тебе должно быть известно, давно задается вопросом о роли сознания во Вселенной. Если бы мы бросили столько сил на изучение мира мертвых, сколько бросаем на создание оружия, которое пополняет мир мертвых, мы бы знали гораздо больше о жизни после смерти.

– Смерть есть смерть, мисс Честейн.

– Ты об этом и понятия не имеешь, – говорит она, рывком снимая очки. – Как и я, модельный агностик.

Я закуриваю очередную сигарету. Она раскуривает очередные благовония.

– Так что хотя бы в этом мы с тобой похожи, Джек. Пей чай. Стынет.

– Вы же понимаете, что наука опровергла бы ваше понятие о «позитивной» и «негативной» энергии в два счета, да?

– О, я обожаю науку! – восклицает она, как будто мы сплетничаем о любимой маразматичной тетушке. – Но это лишь обобщение базовых принципов греческой грамматики. Всю эпоху Просвещения мы только и делали, что заново открывали то, что знали еще древние греки. И поскольку Просвещение было так зациклено на греко-римских учениях, целые пласты знаний не были затронуты вообще.