Последнее лето - [36]

Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, - в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.

Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, - может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.

В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.

- Кто там? - открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.

- Свои, Клавдия.

Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.

- С чем хорошим, директор? - насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.

- Хорошего мало. - Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. - С добрым словом - больше ничего у меня нет.

- Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.

- А что я могу?

- Да ведь погибнут, Тарас Константинович! - Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. - Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?

- Люди, Клавдия, гибнут. Дети...

- Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.

Проникшись острой жалостью к пчелам, хозяйка, наконец, обратила внимание и на устало сгорбившегося человека. Сняв только шапку, директор так и сидел в застегнутом полушубке, с поднятым воротником, глаза его из-под мокрых нависших бровей смотрели угрюмо и безучастно - мимо тускло горящей семилинейки в синее, затянутое льдом окно.

- Охолодал, никак? Ну-ка, раздевайся, чаем я тебя напою.

- До дома уж, - вяло отказался Тарас Константинович. - Сейчас поеду.

- Скидай, скидай - никуда твой дом не убежит. Обогреешься малость и поедешь.

Клавдия захлопотала; рослая, высокогрудая, в прорторной кофте, под которой ходуном ходило сильное тело, она ставила самовар, гремела посудой, собирая на стол, и вдруг засмеялась.

- Хоть ты и директор, а все одно какой-никакой, а мужик. Тебе, поди, не чаем греться надо? - Она достала из шкафчика початую бутылку водки, объяснила: - Еще как рыжего своего провожала, осталось.

- Немного же выпили.

Черные разлетные брови хозяйки дрогнули не то насмешливо, не то осуждающе.

- Загадала: за месяц-другой справятся, вернется - допьем. А теперь, видно, не скоро дождешься. Пока от Москвы до Берлина-то дотопаешь!

- Пишет?

- Строчит. Да все больше веселое такое. Видать, лихо приходится. Клавдия подняла стопку. - Ну, давай, директор, - может, и его там кто в такую морозяку приветит.

Она умело выпила, в потемневших карих глазах снова мелькнуло то же самое непонятное - насмешливое пли осуждающее - выражение.

- А ребятишки где?

- К бабке на выселки пошли.

- Здоровы?

- Чего им делается! В отца да мать, не хиляки.

Водка разлилась по телу горячими струйками; выгоняя остатки холода, Тарас Константинович постучал под столом, как колотушками, валенками после хождения по фермам их схватило, как панцирем.

- От недоумка! - сорвалась с места Клавдия. - На печке же вон Илюхины стоят, горячие.

- Да не надо, поеду я сейчас.

- Чуток посидишь и как в бане будешь, - не слушала его Клавдия. - Я сама, как настужусь, - сразу в них. А то вон когда снег, Васька или Аленка оденут - до пупка, потеха!

Она проворно поднялась по ступенькам на печку, наполовину скрывшись за ситцевой занавеской - между чесанок и поднявшейся юбкой молочно-розово обнажились крепкие ноги, - спрыгнула с большими подшитыми валенками.

- На, держи. Видал, какие - огонь! Ноги в тепле надо - первое дело это.

Переобуваясь, Тарас Константинович нагнулся и машинально, не думая, ухватился за горячую руку Клавдии. Странно всхлипнув или вздохнув, - Тарас Константинович не успел понять, - она прижала его голову к вздымающейся груди, задула лампу.

Проснулся он внезапно, как от толчка.

Какое-то время он лежал, не открывая глаз, надеясь, что все ему просто приснилось, и одновременно прислушиваясь к незнакомому, не оставляющему сомнения ровному дыханию у своей щеки. Маша спала не так: бесшумно, изредка по-ребячьи причмокивая...

Прихожая и горница, с нетронуто белеющей в проеме двери супружеской постелью, были залиты голубоватослюдяным светом морозной лунной ночи; в окне сахарно цвели синие диковинные листья.

Тарас Константинович встал, оделся, влез, поежившись, в сырые, тут же у кровати сушившиеся валенки и полностью, наконец, придя в себя, посмотрел на Клавдию. Она спала, подложив под голову голубоватую округлую руку, с темной ложбинкой под мышкой и скинув с ног жаркое лоскутное одеяло, открытые выше колен, причудливо голубоватые, они были так женственно-нежны, прекрасны и доступны, что Тарас Константинович чуть было снова не остался.