После запятой - [71]

Сейчас через двадцать минут будет последний самолет из Европы, ты на нем полетишь обратно». А время уже десять вечера. Я ему объясняю, что я не могу обратно, что меня обязательно встретят. Он говорит: «Я тебя не выпущу. Тогда ты со мной поедешь в свое консульство, и только через твоего консула я отпущу тебя в город». Я сел размышлять и уснул. И вдруг среди ночи меня будит человек и говорит, что он за мной приехал. С виду он такой приличный, в сорокаградусную жару в костюме, белоснежной рубашке, галстуке. Он называет имя моего друга, адрес, говорит, что тот не смог приехать и послал вместо себя его. В принципе, был шанс, что мой друг знал, что я прилетаю этим рейсом, когда я понял, что с его телефонной линией засада, я дозвонился до его брата в Лондон и попросил как-нибудь передать. Может, брату и удалось прорваться. Я спросил, почему мой друг не смог приехать, он стал подробно объяснять, вдаваться в нюансы, которые вроде бы должны были убедить меня, а на само деле почему-то напрягли. Тут он сказал, что нас «мерседес» ждет, а я как раз отправлял туда «мерсы» на продажу через этого друга, так что все было похоже на правду, вроде зацепиться не за что, а я тяну время, чувствую, что-то не так. Видимо, сработала школа советского стрема, я пытался понять причину моего беспокойства. Тут чиновники начали на тех же лавках укладываться спать. Я ухватился как за соломинку и говорю: «Я не могу, к сожалению, с вами поехать, вон тот сержант мне запретил, он сказал, что я выйду из аэропорта только через мое консульство». Он прошел к сержанту через загородку, долго с ним разбирался, я заметил, что по пути он поздоровался с разными служителями как знакомый. Сержант его долго динамил, потом раскололся. Этот заплатил ему что-то и сержант вынужден был подписать какую-то бумагу. Чувак вернулся ко мне и говорит: «Все в порядке, поехали». Я опять начал тянуть, мне было ужасно неудобно, потому что по пути он сунул деньги еще каким-то солдатам, но я стремался. Он мне: «Ну что ты ломаешься, как девочка» и попытался надавить на меня, и это меня убедило. Я наотрез отказался ехать. Он разозлился, но ему больше ничего не оставалось, как уйти. Я вернулся на свою лавку, и человек, который рядом со мной сидел, говорит: «Правильно сделал, что не пошел с ним». Почему, — спрашиваю. «А это плохой человек». — «Что ж ты мне раньше не сказал?» — «А что я буду вмешиваться не в свои дела?» — А что ему могло от тебя понадобиться? — Ну я тоже думал, у меня с собой от силы было долларов шестьсот, какая-то недорогая камера и шмотки, совершенно непригодные. Но мне потом объяснили, что они киднеппингом занимаются с бесхозными туристами. По их понятиям, если ты потратил столько денег на билет, значит, ты богатый человек. Им без разницы, откуда ты приехал, из Америки или России, если ты не заплатишь, заплатят твои родственники. Потом они еще охотятся за органами для трансплантации. — Ну, для России этот бизнес уже тоже не экзотика. — Я, значит, оказался в засаде — ни уехать, ни позвонить. Спасало только то, что хоть вся контора эта была коррумпирована, но явно существовало несколько конкурирующих группировок, и они не могли друг перед другом откровенно что-то делать со мной, и я остался сидеть на своей скамейке. И, по большому счету ни на что не надеясь, я попросил своего соседа, который одобрил мое поведение по отношению к «плохому человеку», чтобы, когда он поедет в город, то позвонил бы моему другу, сказал, что я приехал. Я сказал, что тот очень хорошо ему за это заплатит. Сосед ушел, а я остался сидеть, сна уже, конечно, ни в одном глазу. Сижу, думаю. Утром, в седьмом часу, прибегает мой компаньон, в майке, трусах и шлепанцах на босу ногу, таким, каким его с постели подняли. «Поехали, — говорит. — Хорошо, что ты один в город не вышел». Только мы хотели уйти, сержант перекрывает нам дорогу: «Выпущу только через консульство». Я говорю: «Вы же только что разрешали мне уйти с тем человеком». Тут он устраивает театр. Он был тоже в футболке и шортах. Заводит нас в свою загородку, отлучается на пять минут, потом заходит в костюме с белоснежной рубашкой, с галстуком, принимает очень официальный вид и как бы очень озабоченно начинает утверждать, что так просто он меня не может выпустить, в городе так опасно и так далее, потом обращается ко мне с вопросом, хорошо ли я разбираюсь в неграх, или они все для меня на одно лицо, как для многих европейцев. Уверен ли я, что это именно мой компаньон, а не другой человек. Мы достаем фотографии, на которых мы вместе, — ничего не помогает. Мой друг уезжает, через полчаса появляется тоже в костюме с галстуком, театр продолжается, но сержант не сдается. Мы все втроем садимся в «мерс» моего друга и едем в наше консульство. Звоним в дверь, выходит консул, весь заспанный, сержант ему по-английски все объясняет, а он все равно ничего не понимает. Наконец он меня спрашивает: «Что он от меня хочет?» Я говорю: «Поставь на что-нибудь свою печать». На что мне поставить, — спрашивает. Я говорю: «Возьми мой паспорт, сделай две копии и поставь на них печать». — «Ты думаешь, ему будет достаточно этого?» — «Вполне». Он так и сделал, сержант оказался доволен, как слон, на этом и расстались. По-моему, ему просто скучно было в конторе сидеть, решил прогуляться с утра за наш счет. Мой друг сунул ему еще какие-то деньги, на что я очень разозлился, но он сказал, что так надо, чтоб я мог и впредь приезжать. — Ну и каково делать бизнес с нигерийцами? — Они от нас недалеко уехали в этом смысле, хотя дороги у них значительно лучше, порядка на два, но это заслуга немцев, они там все строили. А так выяснилось, что еще ничего не готово. Хотя я их когда еще предупреждал, что приеду. У меня обратный билет был через неделю, а одного только разрешения на загрузку контейнера надо было ждать две недели. А им казалось, что я такой дурачок, ничего не понимаю: «Чего ты ждешь, посылай телеграмму, пусть покупатель приедет». — «Вы понимаете, что у него мало времени? Он приедет на несколько дней, а еще ничего не готово. Он развернется и уедет, и это будет его последним общим со мной делом». Я понял, что с ними каши не сваришь и решил поразмяться до отъезда. Но там особенно меня одного никуда не выпускали. Только один раз, искупавшись в море, я один направился в джунгли погулять, хотя меня предупреждали, что нельзя, там «плохие люди». Но я все же пошел. «Плохих людей» не встретил, но когда вернулся опять на берег, смотрю — утопленник лежит. Я кинулся искать людей, всем объясняю, в чем дело, но они как-то очень индифферентно к этому отнеслись. В общем, я не очень расстроился, когда мне через неделю пришлось уехать. — А в других африканских странах не бывал? — Нет. Я если езжу сам, без дела, то выбираю страны не просто так. Я выбираю высокодуховные места. — Это какие? — Ну, Непал, например. Я там уже раз десять побывал и еще поеду. — Там, где живут не палки и не пальцы. — Тоже мне высокодуховное место. Он уже давно превратился в филиал Диснейленда. Оттуда ж Ричард Гир не вылазит. — И БэГэ за уши оттуда не оттащить. — Ой, не надо, меня сейчас стошнит! Как они все в интервью тащатся от себя: «Я вчера давал аудиенцию Далай-ламе…», «Мой персональный лама как-то сказал мне…» и прочая дребедень. Сделали религию предметом попсы. Сколько ГэБэ скоммуниздил чужих текстов и мелодий, пользуясь всеобщей тотальной безграмотностью. — Ну, раз они это хавали, значит, туда им и дорога. — Да у них и выбора-то не было, у тогдашней интеллигенции: или ГэБэ со своим плагиатом, или Окуджава со своими пошлостями: «А как третья любовь — ключ дрожит в замке, чемодан в руке». — Ага, «Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою, прижмись ко мне плечом, прижмись ко мне плечом». — Слушайте, хватит, мне сейчас плохо будет. — Каждое поколение заслуживает своих кумиров. — Ну что вы так жестоко. У них еще Высоцкий был, и битлов они слушали. — Еще у них были «АББА» и «Бони М». — А также Зыкина и Пугачева. — Ну эти хоть умели бить по нижним чакрам. А если взять нынешнюю официальную эстраду, с той же Пугачевой, то есть уже с другой, — то бьют они только по нервам. И еще неизвестно, что наши дети будут говорить про наших кумиров. — По мне, так лучше вовсе детей не рожать. Они связывают по рукам и ногам, всю жизнь не дают дохнуть, ради их мнимого благополучия жертвуешь редкими своими шансами, а когда они уже выросли и ты совсем без сил, они пинают тебя под зад: «Пошел на улицу, старый дурак, что ты понимаешь в жизни!» — Не свою ли биографию ты рассказываешь? Больно уж прочувствованно. — Тут и не требуется большого воображения, чтоб прочувствовать. Оглянись — кто из великих не был одиночкой? Ну на крайняк они вынуждены были бросать семьи, если сдуру по молодости обзавелись ими, как Гоген, но в основном все были одиночки. С семьей на шее не пропутешествуешь как душе угодно и не оторвешься так, чтоб стоящую картину написать. Только и остается, чтоб продаваться направо и налево, были бы покупатели. — То есть женщины и дети препятствуют полноценной жизни и творчеству? — Не надо мне сексизм приписывать, своих грехов хватает. То же самое относится и к теткам. У всех великих теток прошлого если и были мужья, то чисто номинальные, поскольку раньше без них было не обойтись, ну еще и как источник материальных средств. Блаватская, Дэвид-Ноэль — все они покинули мужей через несколько месяцев после брака, с тем чтобы никогда больше с ними не увидеться и в дальнейшем только вытягивать из них бабки для своих путешествий. Да еще надо выяснить, насколько эти мужья соответствовали своему званию. Блаватская в письме к одному русскому генералу грозилась предоставить при личной встрече вещественные доказательства своей непорочности, подчеркивая, что именно ему окажет эту честь в знак глубокого к нему уважения. Когда она писала это письмо, ей было уже за сороковник, а замуж она вышла чуть ли не шестнадцати лет. — Чего ж она тогда выходила? — Это она тоже объясняет: у мосье Блаватского была лучшая в окрестностях библиотека, а тогда, сами понимаете, незамужней девушке не приличествовало ходить к холостому мужчине читать книги, да и замужней за другим тоже. — Не знаю, из всех этих дам наиболее заслуживающей доверие мне кажется Дэвид-Ноэль. У нее были действительно серьезные исследования. — Блаватской трудно верить — многие из ее утверждений так просто не проверишь. — А как же все эти наши русские женщины, которые в начале этого века переженились на многих европейцах и из каждого сделали по мировому имени? — Так у них иного выхода не было! Они же видели, как до них поносили и обливали грязью Блаватскую и компанию. Или полностью вкладываешься в мужа и через него реализуешься, или тебя обзывают шлюхой и всю жизнь ты терпишь лишения. — Женщины вообще стойкий народ. И живучий — в хорошем смысле этого слова. Я сейчас регулярно езжу в Чернобыль — раз в три месяца… — Зачем? — Ну как сказать… Если это риторический вопрос, то проедем. — Я искренне — тебе делать больше нечего? — Хорошо, раз искренне, — отвечу. Мне просто как-то в один прекрасный момент осточертела эта жизнь. Сам знаешь, у меня года три назад были вернисажи в Европе, и вроде я там успешно продавался, пару картин даже один японец приобрел — какие еще знаки признания нужны художнику. А мне, понимаешь, вся эта долбаная жизнь не в радость. Ну, думаю, нарисую еще сто картин, еще три японца купят, поживу еще в десятке пятизвездочных отелей, куплю еще пять костюмов от «Версаче» и сто пар ботинок «Прада», а дальше что? Выпью еще тысячу бутылок лучшего шампанского, обмажусь с ног до головы черной икрой, будет у меня еще сто девок, и все — модели, когда есть деньги, чего не купишь! Но дальше-то что? Вы не чувствуете, что этот мир провонял до основания? Что его давно пора взорвать к чертовой матери? Что все покупается и продается! Никому нет дела до другого. Вот ты говоришь, что у тебя вопрос не риторический, а я-то знаю, что спросил, чтоб только языком почесать. А сейчас не знаешь, куда глаза отвести. Ты же не ожидал, что я стану так обстоятельно отвечать. Какой кошмар! — у него есть эмоции! И он даже не старается их скрывать! Да он просто болен — его надо изолировать от общества. В наш век демонстрировать чувства — признак плебейства или дебилизма, или душевной болезни. Как же — все такие cool, Аль Пачино и Шварценеггер в одном лице, только еще и умные, если нам покажется, что мы проявили излишек чувств, то тут же и сами моментально обосрем его, пока другие не успели. — Ой, как я вас понимаю! Я помню, у меня то же самое было в Париже. Я поехала туда с деньгами приличными, заработанными тяжелым трудом, думала наконец-то воспользоваться заслуженным отдыхом. Денег было столько, что я себе ни в чем не отказывала. Поверите, я скупила все Шанс-Элизе, вот просто гуляла, разглядывала витрины, как что приглянулось — тут же не раздумывая брала. И квартира у нас была такая шикарная в престижном районе. И вот я как-то пережила в точности то же самое, что и вы, если понимаете, что я имею в виду. Я тоже через это проходила. Подождите, как же это было? А! помню как сейчас — у меня был такой шкаф-стенка — во всю стену в коридоре, и что же я такое делала? — помню — как раз пыль с телефона вытирала на кухне и взгляд мой попал на этот шкаф, а там внутри висели мои платья все по цвету — от темно-красного до розового, от синего до голубого — я их так по оттенкам расположила, смотрю и думаю — и зачем мне все это надо? — я не хожу на парти, на которые могла бы их надеть, меня не приглашают, ни подруги у меня нет, перед которой я могла бы покрасоваться, и тут только я поняла — не нужен мне этот Париж, собрала чемоданы и вернулась обратно. — Сестренка, ну о чем ты таком говоришь? Вот и живи после этого среди таких людей! Но я эстет, красивых способов самоубийства практически не существует — ни броситься вниз с высотки, ни отравиться, ни утопиться я не могу себе позволить. — Можно еще забраться в горячую ванну и вскрыть вены. Тогда вполне приличный вид бывает. — А кровища? Нет, это не для меня. Я решил съездить в Чернобыль, а затем медленно угасать от лучевой болезни. От нее люди довольно сносно выглядят, только чуть бледнее против обычного. — Это ты так думаешь. У них волосы выпадают, и опухоли всякие на видных местах возникают. — Ну теперь-то мне уже по фиг. Дело сделано, и я знаю, что когда-нибудь умру, в точности как и вы, только разница в том, что вы об этом как бы не знаете. Хотя вот она — погибла раньше меня без всяких там чернобылей. Зуб даю — для нее это было полнейшей неожиданностью. А я могу хоть сейчас помереть — и не удивлюсь этому — я готов. И вы не удивитесь после того, как я вам про Чернобыль рассказал. Хотя ни для кого не секрет, что человек смертен, но мы думаем, что это касается кого угодно, только не нас и не наших близких. — Кто это из великих сказал: «То, что человек смертен, это еще полбеды, плохо, что он иногда внезапно смертен»? — Не знаю, кто сказал, но это полнейшая чушь. Покажите мне человека, который не внезапно смертен. Даже для самоубийц их смерть наступает внезапно. Вот только, может, эти азиатские мистики, о которых вы давеча рассказывали, приходят к смерти сознательно. — Я думаю, что она тоже это сделала полусознательно. Я не хочу сказать, что это было самоубийство, но в принципе, ей давно уже было наплевать, на каком она свете находится. Я хочу сказать, что она уже с год как не различала, на том она свете или на этом. — Я понимаю, о чем ты хочешь сказать, — другими словами, она была сломленным человеком. — Что вы такое городите, девчонки? С чего ей быть сломленной? Посмотрите, как она жила — и машина, и отдельная квартира, и полный комплект родителей, и здоровье, и красота. Чего еще человеку надо? И друган у нее симпатичный. Я, правда, неблизко его знаю, но сразу видно — наш человек — не алкаш какой-нибудь, и с мозгами вроде полный ажур, и, я слышал, вроде он при деле. Или он, может, извращенец какой? Или он ее поколачивал? — Ну вот какой ты грубый! При чем тут это? Просто некоторые люди устроены тоньше, чем ты. У них нет такого панциря, просто сама жизнь их ранит. — Вот тут ты пургу порешь. Я так скажу — я тоже был такой ранимый, футы ну-ты — не притронься, пока не съездил в Чернобыль. Поначалу мне было просто интересно — думаю, все равно помирать, так посмотрю места, которые для других опасны, — что там делается. Может, и ничего, но все равно интересней, чем когда многие едут в Калифорнию или Швейцарию помирать — вот уж где со скуки подохнуть можно. Приезжаю туда — действительно, красотища. Там загороженная опасная зона, куда нога человека уже лет восемь не ступала. Леса вновь стали почти девственными, прямо джунгли такие. Все растения так разрослись, может быть, от облучения — простой подорожник был мне по пояс. А наши северные деревья разрослись, как лианы. Мне приходилось палкой пробивать себе путь. Кругом — ни души. Я голышом в речке купался, рыбу ловил. Рыба так разленилась и разъелась, что я ее голыми руками брал. В лесу малина, земляника — величиной с картошку. Дикие коровы по лесу бегают. Видал и двухголового теленка. Потом неделю в себя не мог прийти от потрясения. Но это ладно, но лягушки там — полный атас. Ничего омерзительнее чернобыльских лягушек природа еще не выдумывала. Это я вам как художник ручаюсь. — При чем тут природа, это человек. — Человек, конечно, помог посильно, я не спорю, но я что-то еще не видел, чтоб человек самостоятельно сотворил хотя бы самого малого микроба. Природа показала, что бывает, когда мы вмешиваемся в творчество, и я вам скажу — это было сильно. Зрелище не для слабонервных. Это такие твари размером с откормленного кролика, такого минус-цвета. Полное отсутствие цвета, если вы можете такое представить. Я пытался определить оттенок, но они покрыты густым слоем дурно пахнущей слизи, которая преломляет свет так, что возникает иллюзия пустоты. Мы же привыкли, что все отражает свет, а эти лягушки его поглощают. Их как бы нет, если бы не запах и еще огромные черные опухоли, разбросанные по телу. Они неподвижно сидят на месте и издают могильное кваканье. Я пробовал их писать, но не мог довести до конца, я весь покрывался потом, до дрожи в руках, по-моему, они меня гипнотизировали взглядом. А по памяти ничего не выходило, вот если кто придумает, как передать это отсутствие цвета, то озолотится. Это искусство будущего. Скоро и люди такие появятся — ходячие черные дыры. Но это был не последний сюрприз, меня там ожидающий. Когда я пробрался через лес к брошенным деревушкам, я увидел, что над некоторыми домами клубится струйка дыма, хотя вся эта территория огромным диаметром, включая лес, реку и бывшие угодья, огорожена колючей проволокой, на которой черным по белому написано: «Проход воспрещен. Опасно для жизни». И для наглядности еще пририсован череп со скрещенными костьми. Я заинтересовался, думаю: вот, опять я не первый, такие же, как я, уже пробрались сюда и создали коммуну. Постучался — открывает древняя такая бабулька. Я говорю: «Бабушка, что ты здесь делаешь, тут опасно находиться». А она: «Э, сынок, мне уж недолго осталось, куда я пойду от своего дома, своего хозяйства». Оказалось, что многие бабульки втихомолку вернулись, положив на запрет государства. Они говорили, что взамен им предложили какую-то общагу из вагончиков в городе, а что они там потеряли — всю жизнь привыкли трудиться, а там надо было сидеть сложа руки. И потом, их всех замучила тоска по дому. Они сказали, что все бабульки, которые не решились вернуться, так уже и померли с тоски. А эти там радостно жили. Чего? — нет, дедов что-то было маловато, деды все вымерли: раз, два и обсчитался. А бабульки как вторую жизнь обрели. Земля стала вдесятеро больше прежнего урожая давать, говорили они, только успевай собирать да солить-мариновать. А грибы какие были! — Ты что, совсем рехнулся? Надеюсь, ты эти грибы не ел? — Еще как ел! Я там единственный нормальный мужик на всю округу был. Ты бы видела, как бабульки вокруг меня суетились, открывали все заветные припасы, накладывали побольше и умильно смотрели, как я ем. Они все по внучатам своим скучали, а тут я им дал такую возможность оторваться. Они на меня наглядеться не могли, неужели я стал бы их обижать отказом? — Ты прямо как Будда. Он тоже умер из-за нежелания обидеть в возрасте восьмидесяти четырех лет. Будда пришел в гости к одному бедному крестьянину, у которого не было ничего для угощения, кроме куска несвежей кабанины. Будда не употреблял мяса, как вы знаете, ну и относительно качества продукта у него были сомнения, но он не мог обидеть отказом и съел угощение, зная, что отравится и умрет. — Я, в отличие от Будды, поехал туда именно с этой целью. А тут еще такой приятный способ, такие вкусности и старушек порадовал. Что еще надо? Единственное, чего там не хватало для полного счастья — догадайтесь, — чего? — Телок? — Телки там были какие хочешь, даже двуглавые — вам такие и не снились. А от баб я и здесь устал. Ну так? — Водки? — Мои бабульки гнали самогон, вполне приличный. Ну же, напрягите мозги! — Больше фантазии не хватает. Тебя послушать — так там был рай небесный на земле. Чего в раю может не хватать? Бога? — Хлеба! — дырявая твоя голова! У старушек не было сил обрабатывать поля и собирать пшеницу. Ее же потом надо толочь, это адский труд, если нет механизации. Бабульки уже столько лет нормального хлеба не пробовали, делали какой-то по старинке из отрубей и картошки. Они сказали, что многое бы отдали за краюху хлеба. Я и сам там пробыл с месяц, а почувствовал его нехватку, так что, когда приехал в Москву, первым делом направился в булочную, купил буханку и прямо так, целиком, сжевал на улице. Хлеб ничем не заменить. Я когда через два месяца вернулся обратно, привез с собой два огромных чемодана, набитых буханками. Поверите, еле дотащил, хотя силой Бог не обидел. Я теперь к ним каждые два месяца езжу, завожу хлеб. Вот изготовил сейчас несколько картин на продажу — они должны хорошо пойти на Западе, куплю тогда уазик и буду на нем к ним гонять, так значительно проще будет. — Хорошо устроился, — столько бабушек, и все для тебя одного. Возьми меня в следующий раз с собой, я тебе помогу чемоданы таскать. У меня есть большой походный рюкзак, туда много буханок влезет. — Ну поехали, мне не жалко. Там бабушек на всех хватит. Я уже пятый год езжу. Если только ты не собираешься наложить в штаны от страха облучиться. Я сам уже и думать об этом забыл. У меня другая цель в жизни появилась. А вы говорите: сломлена, сломлена… Конечно, если будешь только о себе думать, сломаешься. Такой тяжести еще никто не выносил. А как начнешь заботиться о других — не успеешь оглянуться, как все твои высосанные из пальца проблемы как рукой снимет. Если только действительно начнешь заботиться о других, а не делать это ради освобождения от своих проблем, то есть продолжать думать о себе. — Не все такие тимуровцы, как ты. Некоторым не дано. — Дура, что ты понимаешь! Нет тяжелее ноши, чем забота о самом себе. Я угораю, когда вижу, как люди сплошь и рядом добровольно ее на себя взваливают. — Иногда приходится, знаешь. Когда у меня несколько лет подряд не было квартиры своей и не было бабок, чтоб снимать, я помню, какой это был ад. Не то что на других, на собственного ребенка времени не оставалось. Бывало, что я находила дешевую квартиру и снимала ее, а потом хозяева неожиданно припирались и просили освободить — то ли к ним кто-то приезжал, то ли находили жильца, готового больше платить. Иногда так случалось, что я стояла поздно вечером у телефона-автомата и тасовала в голове список знакомых, стараясь, чтоб не выпал номер кого-то из друзей, их и так с каждым разом делалось все меньше, а ребенок в это время теребил полу моего пальто и с широко раскрытыми от ужаса глазами вопрошал: «Мама, мы сегодня на улице будем ночевать?», и как водится, такие случаи выпадали все больше на разгар зимы. Как вспомню, так вздрогну. Если б кто мне заранее описал, как все будет, я бы предпочла повеситься. Не знаю, как только хватило сил все это перенести. По второму кругу я уже не смогу. Я тогда жила как заведенная. Вынуждена была постоянно тусоваться — чем больше знакомств, тем безопаснее терять старых друзей из-за квартирных напрягов. В то время я приобрела, наверное, восемьдесят процентов моих нынешних знакомых. — Всяко бывает, иногда жизнь вынуждает через себя продираться, как Я продирался в чернобыльском лесу, и тогда одними своими руками не обойдешься, все подручные средства хороши — папки, топоры, знакомые. Но когда наступает затишье, многие продолжают зацикливаться на себе, тут-то погибель и таится. Кстати, а чем дело кончилось? Где ты сейчас живешь? — Я в какой-то момент собрала все силы, побегала по инстанциям и выбила себе однокомнатную квартиру, которая мне по закону причиталась. — Вот видишь, где-то в своем напряге ты сама была виновата. Могла бы тогда все сделать. Или устроиться на работу, чтоб было на что постоянную хату снимать. — Ну сколько мне тогда было лет? Я и не очень-то соображала во всех этих взрослых раскладах: бумажки, конторы, печати. А на работу я не могла по одной простой причине, что у меня маленький ребенок на руках. — Тусоваться тебе ребенок не мешал. Но я ничего не говорю — ты молодец, пробилась, а ведь могла бы сказать: все, сил больше нету и окончить где-нибудь в канаве свои дни. — Мне и хотелось, но ребенок не давал. Без него я бы давно пошла на дно. Мне порой кажется, что это по его причине у нас квартира появилась. Он как бы ее притянул, потому что ему она была необходима, в отличие от меня. Без него я бы до сих пор тусовалась по людям, чем делать такое усилие и добиваться квартиры. И вообще у меня такое ощущение, что он притягивает какие-то вещи, которых без него не было бы у меня — например — телевизор, компьютер. Они ему важны, мне — нет, в результате они у нас появляются. Он вносит упорядоченность в мою жизнь, какую-то бытовую обустроенность. Без него я бы давно сорвалась. Я прямо чувствую, как у нас что-то появляется силой его желания. — Да, так бывает. Каждый ребенок приносит с собой в семью что-то свое. Бывают дети, что прямо от рождения приносят удачу, у родителей с их появлением незаметно для них, но ощутимо для стороннего наблюдателя меняются к лучшему материальные условия жизни и даже социальный статус — там, отца повышают по службе, мать хорошеет. А бывает, что и проклятие с собой приносят. Никогда не знаешь, кого родишь. Одни притягивают удачу, другие — несчастья. — Опять вы за свою мистику взялись. Все очень просто — пока у нее была дурь в башке, она маялась, а как ее жизнь пообтесала, потрепала, она взялась за ум и все у нее стало тип-топ. Жизнь и не таких выковывала. А ребенок тут ни при чем. То есть он дополнительная нагрузка — еще и о нем надо заботиться. Но ничего, смотрите, как она выправилась, любо-дорого смотреть. Раньше у тебя был такой затравленный вид, что, ей-богу, если б ты ко мне сунулась проситься пожить, я бы очень подумал — зачем мне такие расклады на себя навешивать. — Еще б у меня был не затравленный вид в такой ситуации. Но я, кстати, довольно быстро врубилась, что напрягов никто не любит, поэтому на тусовках я была сама непринужденность и беспечность, а иначе как бы мне удавалось столько раз пристраиваться. Я ходила на тусовку как на работу, надев униформу в виде смайл улыбки. — Кстати, никто не знает, что сталось с Катастрофой? Вот кто была чемпионкой среди тусовщиц! — Я ее видела недавно — все такая же. Она вышла замуж за японца и теперь тусуется на Западе. За ней не уследишь, ее носит по миру, как природное бедствие. Она появляется то тут, то там, сметает все как ураган и пропадает на время. В последний раз я ее видела в Амстердаме. Я не знаю, каким образом она вычислила мой телефон — мы с мужем только переехали на новую квартиру и еще никому своих координат не успели сообщить. Но тут возникла Катастрофа и давай мне по телефону стрелку забивать на каком-то парти. Я стала отбиваться как могла, к нам тогда как раз гость приехал — друг юности моего мужа, которого он уже порядком не видел, но Катастрофа была неумолима, она выпытала у меня адрес и притащилась к нам домой, не успели мы и глазом моргнуть. И давай с порога меня обрабатывать — набросилась на меня: когда ты в последний раз смотрела на себя в зеркало, молодая девчонка, а из дома тебя клещами не вытянуть, за мужем совсем в клушу превратилась, там такое парти, такое парти… А муж мой русского не понимает, бедный, смотрит на нас очумело, чувствует, что на меня наезжают, а в чем соль — не поймет. Тут у него желваки на лице заходили ходуном, чувствую, что пора вмешиваться. Я запорхала пташкой, защебетала: это моя старинная подружка, она только что приехала в город, зовет на какое-то сногсшибательное парти. Он мне: если она только приехала, откуда она знает про парти? Она такая, — говорю, всегда все знает, — можно я с ней ненадолго пойду? — А что, муж у тебя такой строгий, что ты у него разрешения спрашиваешь? — Он не строгий, а как бы это сказать? — правильный. Он не выносит лажи — когда люди зря разбазаривают свое время, и, в общем, он прав. Он не любит ходить в кинотеатры, на дискотеки, говорит, что задыхается в закрытых помещениях и не понимает кайфа. — Да у него обыкновенная клаустрофобия. — Нет, он просто очень устает на работе и предпочитает домашний уют. И потом, он не любит танцевать в отличие от меня, не прикалывается к шумному обществу, а мне иногда это нужно. Но тут он мне говорит: «Что ты спрашиваешь? — дело твое, хочешь — иди». Только я хотела выйти, Катастрофа как заголосит: «Ты что, в таком виде собираешься в люди выйти?» А на мне были джинсы приличные и модный свитер. «Ты совсем одичала тут, — говорит, — и стиль потеряла. Покажи мне свой гардероб, я тебе выберу, что надеть». Я смотрю на нее — ну вы знаете Катастрофу, она всегда прикинута с умом, но тут совсем перестаралась — в такой шляпке с наворотами, на которую чуть ли не живая птица пришпилена гвоздями. Заставила меня одеться, накраситься и моему мужу по-английски: «Пошли с нами, что вы будете дома сидеть, там действительно великолепное парти обещали». Муж мой, к моему удивлению, соглашается, и отправились мы такой веселой компанией, приходим на место, и выясняется, что тусовка происходит в голубом баре, но не таком, консервативном, а куда и женщин пускают и все там разряжены на манер Катастрофы, особенно мужчины, с голубыми и зелеными волосами, в облегающих кофточках в сеточку, в кожаных в обтяжку штанах и с такими типично голубыми манерными жестами, ах, ох. — Вот я тоже не могу выносить голубых, которые так кривляются, у них что-то с головой не в порядке. Ведь бывают же приличные голубые без этих выкрутасов. Точно как и женщин, которые так выделываются. — А мой муж со своим другом, представляешь, — они совершенно из другой породы мужчин, такие прожженные морские волки с суровыми морщинами, такое поколение последних хиппи, которые везде разъезжали автостопом, перепробовали все наркотики, выходили вдвоем на яхте в море на несколько месяцев и переносили всякие лишения. Они сразу просекли что к чему, встали с дринком у стойки бара и мрачно разглядывали публику, а те сразу почувствовали свежатинку, стали вокруг них увиваться как бы ненароком, эти терпели, терпели, я думала, они в драку ввяжутся, но ничего, удалось вернуться домой без мордобоя. — А где сейчас Катастрофа? — А кто ее знает, носит ее где-то. — Муж ее, японец, настоящий или фиктивный? — Кто ее разберет, но она продолжает делать аборты, хотя он сейчас в своей Японии находится. Тогда она в Голландию именно с этой целью приехала, на Западе ведь во многих странах с абортами проблематично, а в Голландии — пожалуйста. — Ой, я тоже как-то влипла там с этим делом. Я была в Берлине, когда наши уже сворачивались вовсю, решила там притормознуть, посмотреть, что получится, только начала осваиваться — понимаю, что беременна. А у меня ни денег, ни медицинской страховки, да если б и были, с абортами — напряженка, так просто тебе не дадут сделать. Я кинулась туда, кинулась сюда — денег нет даже чтоб в Россию вернуться, тут мне добрые люди показали на одного нашего, русского, который там уже лет двадцать живет, он раньше, говорят, работал гинекологом, может, у него связи остались, поможет тебе. Делать нечего, на какой-то тусовке подваливаю к нему, совершенно незнакомому человеку, и на голубом глазу выпаливаю ему свою проблему. А он так ничего мужик оказался — я, говорит, этим делом уже давно не занимаюсь, но у меня сейчас гешефт с русской армией. Скоро приедет генерал, с которым я в основном торгую, он мне кое-чем обязан, я с ним поговорю, сделаем в госпитале, не переживай больше. Сами понимаете, невнятный такой расклад, русской армии там осталось с гулькин нос, да и вообще все это звучало фантастически, поэтому я продолжаю дальше геморроиться, отраву какую-то глотать из трав, но через неделю этот мужик за мной заезжает на шикарной такой машине с шофером, говорит: поехали на стрелку с генералом. Приезжаем в какую-то из частей, он выходит с шофером, я остаюсь одна машину стеречь, генерала я так в глаза и не видела, вернулся с бумажкой, все в ажуре, говорит, послезавтра мой водитель заедет за тобой с утра, отвезет в Потсдам в военную клинику. Я продолжаю не верить. Но шофер таки заезжает за мной через день, едем. Захожу в госпиталь, нахожу гинеколога, протягиваю бумажку, он меня осматривает, спрашивает: что будем делать? Ясно, что, — отвечаю. Он мне: идите с этой бумажкой в регистратуру в другом корпусе, чтоб они вам наркоз выписали. В регистратуре девица такая сидит, я сую ей бумажку, а она: вы кто, жена военнослужащего? Я мычу что-то среднее между «да» и «нет». Она: или вы командировочная? Я с облегчением: пишите командировочная. Она: что значит пишите? В какую часть вы прикомандированы? Я молчу, не знаю, что сказать, чтоб никого не заложить. Она кинулась к какому-то мужику за другим столом: «Товарищ такой-то, что мне писать? Она молчит как партизан, а мне анкету надо заполнить». Тот глянул на мою бумажку и как гаркнет на нее: «Ты видишь, кем приказ подписан?» Она: «Вижу, но что мне написать?» — «А что она говорит?» — «Она говорит — командированная». — «Вот так и напиши». — «Но это же неправда». — «Я тебя еще раз спрашиваю — ты видишь, кто подписал приказ? Видишь? Вот поди и у него спроси, что тебе писать!» — «Но…» — «Никаких но! Ты что, забыла, что приказ не обсуждается? Иди пиши». Вот таким образом генерал дал приказ, чтоб мне сделали аборт. И мне еще повезло, госпиталь был совсем пустой, а через месяц наши войска уже окончательно покинули территорию. — Слушайте, у меня из головы не выходит Катастрофа — я когда-то был в нее влюблен, и сейчас я понял только, что не знаю ее настоящего имени. Может, вы мне скажете? — Ой, я тоже не помню. По-моему, Олей ее зовут. — А по-моему, Катей. — Что гадать? Катастрофа — она и есть Катастрофа. — А почему все-таки она такая сумасшедшая? Вроде задатки у нее были отличные, но ей не удалось реализоваться. — Она реализуется в тусовках. Это ее способ жизни — чтоб как можно больше людей ее знало и ценило. Подумайте — ведь как у нас, так и там ни одна приличная тусовка без нее не обходится, хотя, если подумать, ей нечего предложить — она не рисует уже давно, да никогда толком и не рисовала, пробовала менеджментом заняться — ничего не вышло, художников продавать тоже ей не особо удалось, при ее-то связях — это надо постараться, однако ее за что-то ценят и всюду приглашают. — Она просто очень стильная и умеет создавать атмосферу, это тоже ценные качества. — А с вывихом она оттого, что у нее была какая-то темная история в детстве — ее отец то ли изнасиловал, то ли пытался изнасиловать. — Бр-рр, какой-то типично американский расклад, там сейчас очень популярно обмусоливать такие истории. — Да, вот точно. Ко мне недавно приезжала подружка из Штатов — да вы ее видели, она мне тоже такое понарассказала — дальше ехать некуда. — Она уже в годах такая? — Ну да, я ее целый месяц тут тусовала, вы все уже видели, наверное. Первый раз она вышла замуж за разведенного мужика, это была самая горячая любовь всей ее жизни. У него был сын маленький, который остался с ними жить, и она родила ему второго, а через два года после брака он умер от лейкемии. Она до сих пор по нему горюет. Но мужик был богатый очень, оставил ей до хрена всего, и она жила с двумя детьми, потом попробовала еще раз выйти замуж, но второй муж не шел ни в какое сравнение с первым, и она вскорости развелась. Лет в тридцать шесть она поняла, что хочет еще одного ребенка, и или сейчас, или будет поздно, и забеременела от донора, с помощью искусственного осеменения и родила девочку, она даже не знает, кто отец. Мальчики у нее симпатичные, а девочка получилась с такой ковбойской челюстью, видать, папаша был тот еще. — Ну а кто нормальный станет сперму сдавать? — Но она довольна. Только недавно, когда девочке исполнилось одиннадцать лет, у матери начался психоз. Она маялась, не могла понять, в чем дело, потом пошла к психоаналитику, и выяснилось, что ее саму родной отец изнасиловал в этом возрасте, а она начисто забыла, загнала глубоко в подсознанку, и вот только когда дочка ее стала этих же лет, у нее попер страх, ей непонятный. Она клялась, что совсем ничего не помнила. — А как вспомнила — под гипнозом? — Нет, по-моему, с помощью ассоциаций. И вроде как если понять причину страха, то от него избавляешься. Она утверждала, что страх прошел, но ее все равно перекосило как-то. Она пока тут гостила, каждый день вопила: «Мужика хочу». Я поначалу думала, что это шутка такая, но уже через неделю шутка стала приедаться, а она все не успокаивалась. Я ее пробовала с разными знакомить, но не могла же я им прямо сказать: трахните ее, а ей самой не удавалось строить отношения. Наконец я не выдержала, как-то выходя из дому, говорю ей: «Нас всех больше трех часов здесь не будет, сделай что-нибудь, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, но чтоб к нашему возвращению перестала поминать мужиков». — Ну и как? — Видимо, ей как-то удалось снять напряжение, хотя у нас тут не Запад и никаких приспособлений под рукой не было, но она как-то справилась. — Да, американцы все долбанутые на полную катушку. Я в прошлом году ездила в Америку аккомпанировать одной молодой девушке — ей лет четырнадцать было — такой вундеркинд. Пригласили нас по еврейской линии и селили по семьям — два дня тут, три дня там. Все семьи были хасидскими, такие ортодоксальные хасиды, все мужики ходили с бородой, пейсами, в кипе, детей штук десять пятнадцать в каждой семье, как отец возвращается домой, дети выстраиваются в рост лесенкой, берут Талмуд и все садятся читать, даже самые маленькие малыши. Помню, одна девчонка была очаровательная, лет двух, уже страшно любила косметику, все перед зеркалом крутилась с помадой, как-то я ей дала шоколадку, она тут же побежала к маме: «Мама, а это кошельное?» Все ели только кошерное, соблюдали шаббад, уже в четверг вечером свет не выключали, потому что в пятницу и субботу нельзя было включать свет, звонить или стучать в двери. Как-то я по ошибке выключила свет в четверг, так они всей семьей два дня сидели в темноте и мне запретили включать. Вообще обстановка была прямо нацистская, внутри дома нам разрешали ходить только в юбке, а у нас единственные юбки были концертными, так нам приходилось дома их таскать, а когда выходили на улицу, где-нибудь в уголочке, оглядываясь, как преступники, натягивали джинсы и снимали юбку. А у меня же фамилия русская, так они все время подозрительно спрашивали: «А твоя мама еврейка?», и перед каждым концертом мне приходилось показывать свидетельство о рождении, иначе, представляете, мне не разрешили бы даже аккомпанировать, если б я не была по маме еврейкой. — Представляю, как вы на улице переодевались — американцы же такие пуритане! — Да, и при этом ужасно простодушные. Один мой приятель мне писал, что он, пока сидел безработный, вычитывал объявления, где кто требуется, и наткнулся на какую-то странную профессию, я теперь не помню, как называется, но его заинтересовало именно название, потому что он ни разу не слышал. Ради интереса он пошел в библиотеку и узнал, что это очень редкая профессия, специалистов единицы и по ней существует только один учебник. Он опять же ради интереса просмотрел учебник и увлекся, стал изучать, за три дня все выучил и написал туда, предлагая свою кандидатуру. Через две недели его вызвали, спросили, давно ли он занимается этим делом, он ответил, что лет пять и в России считался одним из лучших специалистов. Они даже не спросили диплома, или он ответил, что в спешке уезжал и оставил дома, но им даже в голову не пришло, что человек так вот может поступить, задали ему несколько вопросов, он ответил правильно, и его зачислили на должность и в связи с уникальностью назначили очень высокую зарплату. — Единственное, что мне нравится в Америке, — это современная архитектура. Может, вы посчитаете это признаком дурного вкуса, но я поездила по Европе и вдоволь нагляделась на эти барокко и готику, модерн и ампир — ну что, интересно, но не вдохновляет. Я фанатка зданий из стекла и железа. Все эти здания, которые сейчас строятся под разными углами, с необычными перспективами, — по-моему, они расширяют пространство и создают новые планы. — А мне нравятся древние храмы, в них есть какая-то умопомрачительная строгость, а все эти современные здания — однодневки, завтра от них один пшик останется. — Ну это мы еще посмотреть будем. — Кстати, я недавно ездила в Грузию, меня там один храм просто потряс. Он такой на отшибе, не входит в обязательный список ликбеза, но до чего ж он был хорош в своей простоте и непритязательности. Он так вписывался в окружение как часть пейзажа, чего не скажешь о современных постройках. И с ним у меня связано необычное воспоминание, которое я так до сих пор не могу объяснить. Я туда ездила с одним человеком, с которым у нас вроде любовь была. Он меня возил на машине, показывал разные места. И вот когда мы проезжали мимо этого селения, я сама вспомнила — заранее оговариваю, чтоб вы потом не сказали, что все было подстроено, что там есть какой-то старый храм, и попросилась заехать посмотреть. Он даже не знал дороги, и мы по пути спрашивали у местных жителей. Мы хотели добраться затемно. Не то чтобы было очень поздно, но там экономический кризис, перебои с электричеством, и в шесть вечера уже такая южная темнота была, хоть глаз выколи. А до храма не доехать было на машине, с полчаса надо было еще пешком спускаться по ущелью. Мы припарковались, пока шли, храм очень хорошо просматривался, очень он был какой-то уместный, мы все любовались, пока не дошли. Навстречу за все это время нам никто не попался. А дорога к храму была одна, кругом камни, а в другую сторону просто безлюдные горы. Заходим в храм, а там две свечи горят. Я говорю: «Как жаль, что я не додумалась взять с собой свечи!» Тут он пошарил вокруг и нашел две точно такие же целехонькие свечи, и по ним было видно, что две предыдущие только-только зажгли, они еще не успели даже уменьшиться. Мы вышли, посмотрели кругом — никого. Я не знаю, что было удивительнее — неизвестно кем зажженные свечи или оставленные две целые — это в то время, когда у них свечи на вес золота, потому что практически по вечерам света тогда не было. Я решила, что это знак судьбы, — ведь просто такое не случается. Но оказалось, что это было эпизодично, мы расстались и больше не виделись, хотя планировали всякое будущее. И все было очень банально — я уехала, он остался, и постепенно все сошло на нет. Я все думаю — что же тогда этот знак означал? Если это была судьба, почему мы так легко расстались? — Значит, судьба такая была, чтоб встретить единственную любовь и навсегда потерять. Вот мой муж, вы же помните, как долго он меня добивался, а я все тянула, хотела убедиться, что действительно судьба. А как поверила в это, говорю ему: «Хорошо, я согласна, но чтоб только мы венчались в церкви». Он ради меня даже крестился перед этим. И вот сейчас он мне говорит: «Не могу больше жить с тобой» и ушел. А мне что делать? Не могу же я обратно развенчаться? Так и жить теперь одной всю жизнь? — Да, с судьбой трудно разобраться. Вы же помните, как мне не везло с мужьями: не наркоман, так придурок. И вот наконец встретила приличного человека, уже несколько лет живем вместе, а я все не могу поверить, что у меня такой хороший муж. И тут я познакомилась с тем человеком, ну знаете, как бывает, мы с первого взгляда поняли, что созданы друг для друга. Мне с ним очень хорошо, и в постели и вообще. Я уже хотела к нему уйти, но муж, как узнал, сделался еще лучше. Я поняла, что не могу его, такого, бросить. А мы все трое очень продвинутые люди, не можем с бухты барахты поступить. Я уже и с учителем советовалась, не знаю, что делать. Я понимаю, когда человек вчера только из кошки вылупился, он может поступать, как ему заблагорассудится. А мы уже которую жизнь живем, надо отвечать за свои поступки. — Девчонки, девчонки! Вас послушаешь — прямо какие-то «сумерки души». — Слушайте, нам пора уже всем по домам, пока нам всем не начали делать знаки. — Ты сейчас сказала это слово — «сумерки», у меня с ним связаны странные ассоциации. Меня родители вывезли в Израиль еще ребенком, лет в шесть, и, когда мне было восемнадцать, началась третья волна эмиграции, и мне какой-то знакомый говорит: вот работа для тебя подходящая — встречать в аэропорту новоприбывающих, ты же из России, будешь им все объяснять на первых порах, сейчас требуются такие гиды, хочешь, устрою? Я в ужасе говорю: что ты, я уже все забыла. Подучишь, — говорит, — новая партия прибудет через две недели, и не ломайся, сейчас такая безработица, а там прилично платят. — Сейчас ты хорошо говоришь по-русски, только небольшой акцент чувствуется. — Чувствуется, да? Надо над этим поработать. Но это сейчас, а тогда я все действительно забыла — у нас дома еще и в Риге никто по-русски не говорил. Я стала повторять все, выучила элементарное: «Здравствуйте. Меня зовут… вас ждет автобус… добро пожаловать» и так далее, но, когда в первый раз стояла в аэропорту и вдруг они все начали выходить из контрольного пункта с баулами, саквояжами, собачками, детьми, попугаями в клетке, фикусами в горшках, дедушками и бабушками, и все с такими потерянными, растерянными лицами, я судорожно пыталась что-то сказать, чтобы их ободрить, но в ужасе поняла, что все вылетело из головы, все русские слова. А все ждут, служащие смотрят на меня удивленно, я еще раз напряглась, и тут из памяти всплыло слово «сумерки» — не знаю почему, я тогда не помнила, что оно означает. — Это еще что! А вот когда я была в Америке, один американец, узнав, что я русская, радостно говорит: «О, я знаю одно русское слово», потом долго и мучительно пытался его воспроизвести, но у него получалось нечто нечленораздельное. — Обычные русские слова, которые они знают, это: «бабушка, на здоровье и привет». — Да, непонятно, почему они так устойчиво делают эту ошибку и говорят: «на здоровье»? Кто их так учит? Главное, поправляешь их, но никакого толку, они так же продолжают. — А еще у них совершенно официальными стали два слова: perestrojka и pogrom. Я несколько раз в Германии по телевизору слышал, как они говорили, что вот когда в таком-то году был pogrom, то сожгли такую-то синагогу. — Нет, а этот американец знал нечто несусветное, все не мог произнести. Я ему говорю: «Скажи это по-английски, я переведу», но выяснилось, что он даже не знал значения слова. При ближайшем рассмотрении это звучало как «забодаю», но, когда я произносила вслед за ним, он говорил, что не совсем так звучит. Наконец после долгого и упорного труда нам удалось выяснить, что слово, которое он знает, — «запятая», единственное известное ему слово из русского языка. Но он был так горд!