После запятой - [70]

Прокрадываюсь снова на кухню, причем я так долго рассказываю, а все заняло буквально секунды, открываю чайник, он полон заварки, запускаю туда пальцы и действительно нашариваю ключ. Я снова шмыг мимо ванны, трясущимися руками еле справляюсь с замком и вылетаю на улицу. А там такая темень, только один фонарь у дома горит. Но мне и лучше, в таком виде проходить. На мне сапоги, трусы и майка, рюкзак на спине висит и зонтиком прикрываюсь. Сейчас обхохочешься, как представишь, а тогда я думаю: Господи, лишь бы живой отсюда выбраться. Мне ж еще через лес пробираться до станции. Иду дальше, слышу голоса. А там гаражи у них стояли, и между ними местная наркота сидела, ширялась. А тут им такая добыча прямо в руки идет. Они бы и нормально-то одетую девушку не пропустили, а тут я с моим зонтиком. Ну, думаю, как-то надо проскочить. А пройти незамеченной невозможно. Я прошла такой тенью прямо у них перед носом. А сама им в это время внушаю мысленно: меня нет, меня нет. И опять, видимо, из-за моего состояния, мне удалось проскользнуть незаметно. Добегаю до станции, а там стоит парочка, женщина такая пожилая в платочке и молодой человек, видимо, сын ее. Они смотрят на меня и такое ощущение, будто все понимают. Я спрашиваю, когда будет следующий поезд. Они говорят: вы знаете, нам очень повезло, вообще после двенадцати поезда не ходят уже, но сегодня выходной и сообщили, что через десять минут пройдет дополнительная электричка. Я так обрадовалась, говорю: постерегите меня, я оденусь. Там была такая станционная пристройка, в которой билеты продают, но сейчас там никого не было. Я быстро оделась и не вылезаю до прихода электрички, думаю, сейчас, наверное, он придет следом. Но все так быстро произошло, что он, наверное, не сразу сообразил, и потом, наверное, знал, что поезда уже не ходят, думал, что никуда не денусь. Я уж себя не помнила, когда добралась до дома, а утром позвонила его сестра, но мама сказала, что меня нет дома. И эта сестра, представляешь, начала орать на мою маму, типа, что это у вас за дочка, мы к ней с доверием, а она ушла ночью, не сказавшись, и оставила выходную дверь настежь открытой, так потом к нам в квартиру забрели бездомные собаки и все привели в беспорядок, и дальше в таком духе. Но мама не стала с ними связываться, она просто выслушала и положила трубку. Но я теперь боюсь у родителей даже к телефону подходить. — Да, наши мужики — это нечто! Беда прямо с ними. — Да, ты понимаешь, ведь он мне до сих пор снится. Причем всегда в таких очень светлых снах. Я ничего не понимаю. — Ты не хочешь сейчас с ним снова увидеться? — Боже упаси! Ни за что! Вот пока я там живу, я поняла, что действительно все наши мужики с патологией. По минимуму хотя бы комплекс садо-мазо у них есть у каждого, а то и похлеще что-нибудь. Я тут ни одного нормального не видала. — А что ты понимаешь под нормальным? — Да, Господи, то же, что и все. Чтоб не получал удовольствия ни от своих мучений, ни от того, что бабу мучает. Чтобы получал кайф и умел углублять отношения с одной женщиной, а не бегал бы поверхностно за каждой юбкой. Ну чтоб был нормальный мужик, уважал бы женщину. Наши все такие закомплексованные, что на уважение не способны. — Среди наших тоже попадаются порядочные. Когда там они такие комильфо, то еще неизвестно, насколько это их натура, а не навязанная роль. Просто у них считается, что ты должен соблюсти все реверансы по отношению к женщине, тогда ты о’кей, а у нас ты в порядке, если выказываешь презрение. Но и то и другое может быть позой. Проверить искренность очень трудно. Вот со мной был однажды такой случай — я тогда жила еще в Питере, и приехала в Москву по делам, и познакомилась тут с одним известным художником, не будем называть имен. Мы с ним как-то гуляли по городу и проголодались, сунулись в один ресторан, который он знал как приличный, — закрыто; попробовали в другой — на ремонте, остальные кругом — сплошные забегаловки. Не знаешь, чем накормят, это было сразу постперестроечное время. Тут он предложил пойти в ресторан ЦДХ, мы были недалеко, и он все там знал. Но уже когда стали подниматься по лестнице, смотрю, он напрягся и так робко меня спрашивает: «Можно, если я встречу знакомых, я скажу им, что ты иностранная журналистка, интервью у меня пришла брать?» Я говорю: «Конечно, вообще можешь сказать, что я по-русски не говорю, интервью беру у тебя по-английски, мне не хочется ни с кем там разговаривать. Да и по-русски с акцентом я не смогу». Прикид у меня был в то время подходящий, я только из Франции вернулась. Он говорит: «А ты справишься?» — Не боись, отвечаю. Заходим, тут же к нему подваливают два мужика, приглашают за свой стол. Один тоже был художник, известный тем, что он большой бабник. Про него ходили слухи, которые он сам же распространял, что ни одна женщина перед ним устоять не может, и еще какой-то молодой человек. Ну этот бабник сразу: сю-сю-сю, что за девушка? Ну а мой художник ему отвечает, как договорились, что девушка норвежка (мало шансов, что кто-то знает у нас норвежский, да и внешне я канаю под Скандинавию) и по-нашему ни бум-бум. «Вы говорите по-английски, вот какая удача, молодой человек со мной — он искусствовед, перевел много книг по искусству с английского. Спроси у нее, что она будет пить». До этого он, естественно, попытался у меня спросить по-русски, но я непонимающе разглядываю потолок. Ну, молодой человек спрашивает, я только раскрыла рот, чтоб сказать vodka, но вовремя вспомнила Францию и что приличные иностранки водку не пьют. Вино, — говорю. Молодой человек переводит: «Вино». Тот: «Как вино? У них в буфете нет вина». Искусствовед предложил: «Может, я сбегаю, на улице куплю». Тот: «Козел, куда ты сбегаешь. Уже все закрыто. И зачем ты у нее спросил, дали б ей просто водку, никуда б не делась. Может, еще раз спросишь?» Бедный все отнекивался, потом под давлением виновато снова спросил: «Значит, вам вино?» Я говорю: «Yes, — у него лицо вытягивается, и тут я милостливо, — or vodka». Он радостно: она согласилась пить водку. Идем за стол, тащат закуску, то-се, и тут этот художник опять моего спрашивает: «Ну точно журналистка? У тебя с ней ничего?» Мой: «Нет-нет, что ты!» Тот: «А зря, симпатичная» и тут же молодому человеку: «Смотри и учись, как я их беру. Вот увидишь, сегодня же ночью я буду ее трахать». А сам ни слова по-английски, и все, значит, молодому: переведи то, переведи се. Я, значит, очень сдержанно отвечаю, чем больше он распаляется, тем мрачнее я делаюсь. Наконец он взорвался: «Да это не женщина, это рыба, посмотри, какая она холодная!» Ах так, думаю, козел. Сейчас увидишь — и начинаю лучезарно улыбаться молодому. — А почему не своему художнику? — Так мы же его честь берегли. Мой, кстати, не выдержал, мне говорит на ухо: «Все, я больше не могу, я сейчас им раскрою, что ты русская». Я говорю: «И не вздумай, они тебя возненавидят после этого. Я вполне справляюсь». Он мне: «Ты уверена?» Я его заверила, что все в порядке. Тут молодой человек сам продолжает со мной беседу, спрашивает, что из английской литературы у нас в Норвегии перевели, есть ли, к примеру, книги Воннегута. Я на всякий случай отвечаю, что нет. Он мне: «Ой, обязательно прочитайте», — я послушно записываю имя, тут этот козел рядом с ним не выдерживает: «Слушай, по-моему, она на тебя глаз положила!» И тут наш юноша, совершенно не предполагая, что я хоть что-то понимаю и несмотря на присутствие этого циника рядом, преспокойно отвечает: «Да я был бы счастлив, если бы такая девушка проявила ко мне хоть какой-то интерес!» Ах ты, лапочка, думаю, и еще шире улыбаюсь и задаю какой-то вопрос, якобы улыбка относилась к вопросу. Козел просто из себя чуть не выпрыгивает и, притворяясь, будто вовсе не задет, всем заявляет: «Этот парень — мой ученик», — к тому времени к нашему столику подсела прорва народа, — «это я его научил, как телок клеить», — и обращается к юноше: «Я тебя перестану уважать, если ты ее сегодня не трахнешь!» Я в это время с отсутствующим видом изучаю потолок, благоразумно зажав ладони коленями, чтоб не швырнуть ему в морду бутылку водки, — я же не понимаю, о чем он говорит. Юноша краснеет-бледнеет, тщетно пытается поменять тему, к счастью, моего художника в это время отвлекли разговорами, не то и он мог бутылкой заехать. Горе-донжуан тем временем продолжает: «У меня мама сейчас в санатории, вот тебе ключи от ее квартиры, поведешь ее сегодня туда, и не робей, действуй». Юноша продолжает героически вести со мной беседы на тему искусства, но этот придурок чуть ли не на каждом полуслове требует отчета: «Переведи, что ты ей сказал». Тут подваливает еще один, совсем престарелый бабник, из тех, знаешь, у которых глаза плавают в сперме и которые нагло раздевают взглядом, так, что тебе тут же видится, как ты пулеметом ему полбашки сносишь, и потом хочется под душ, смывать всю эту липкую мерзость, оставленную на тебе, как слизь от проползшей гусеницы. Он оказался художником из Парижа. Тут же поинтересовался, кто я, ему поспешили объяснить, что я по-русски не понимаю. «Как же, не понимает! Мат они все понимают. Вот я сейчас выматерюсь, увидите, как она отреагирует». Я приготовилась не реагировать. Он выдал трехэтажный мат, но я выбрала уже трещинку на потолке, которую изучала с достойным научного исследователя пристрастием, и смогла не вздрогнуть. Там из всей огромной компании, не считая моего художника и юноши, был еще только один человек, который на меня с сочувствием поглядывал и периодически робко замечал: «Девушка, по-моему, скучает», — на что ему дружно отвечали, куда б я шла. Все остальные или потеряли ко мне всякий приличествующий интерес, поскольку я не понимала их языка, или требовали у юноши, чтоб он мне перевел всякую похабщину. Но пришла пора расходиться, чего я уже не чаяла, и тут придурок опять пристал к юноше: «Договорись с ней, что вы вечер вместе проведете». Тут мой художник встревает: «Я сегодня девушку провожаю». Тот опять за свое: «Спроси, чем она завтра занимается». Юноша спрашивает. «К сожалению, я сегодня ночным поездом уезжаю в Ленинград». Он переводит мой ответ. «Козел, возьми ее питерский телефон!» — «Могли бы вы мне дать ваш ленинградский телефон?» — «Да, конечно, только я послезавтра уезжаю поездом в Осло». Он переводит. — «Козел, спроси ее телефон в Осло». Тут старый пердун из Парижа сует мне бумажку и к юноше: «Переведи ей, что это мой парижский телефон, когда будет проездом, пусть заходит. И скажи, чтоб мне дала свой домашний!» Тот переводит. Я записываю какой-то телефон от фонаря. Он спрашивает, мне не дадите тоже. Пришлось и ему сунуть этот липовый номер. Они все вышли, остались мы с моим художником, у меня нервы на пределе, начинаем мы с ним выяснять отношения. Тут юноша возвращается и робко останавливается в отдалении. Художник спрашивает, в чем дело, он отвечает, что, кажется, забыл портфель тут. Я приподнимаюсь, заглядываю на соседние сиденья. Потом под стул и говорю: «Никакого портфеля тут нет». Юноша смотрит на меня с выражением дикого ужаса на лице, потом пятясь выходит. Я сначала в недоумении, потом до меня доходит, что ответила я ему на чистом русском. Может, он придумал портфель как причину, чтоб о чем-то договориться, может, тот козел ему подсказал, но мне было ужасно жаль, что я его так обломала, он этого не заслуживал. Вам надо было видеть выражение его лица. До сих пор не забуду, мне так стыдно. — Ну, если подумать, ничего такого ужасного для него не произошло. Он-то был на высоте положения. Вот если он передал остальным идиотам, что ты понимала по-русски, вот пусть они и ужасаются. Хотя с таких как с гуся вода. — Не знаю, мне его почему-то жалко. Я думаю, что так могла его обломать, что он потерял бы светлое отношение к женщине, стал бы таким же циником, как они. Да, а потом мы с моим художником пошли в валютный бар, посидели, а при следующей встрече он мне говорит: «Знаешь, я был удивлен и восхищен тобой в последний раз. И знаешь, что меня больше всего в тебе восхитило?» — «Что я оказалась такой хорошей актрисой». — «Нет. Что в баре ты умудрилась в одиночку в течение часа выкурить целую пачку сигарет». — А что ты все время почесываешься, у тебя нейродермит? — Типун тебе на язык! Меня что-то укусило, хотя я совершенно не представляю, что это может быть посреди зимы. — Может, блохи? — У нас блох нет. — Не трогай, пройдет. У меня тоже как-то было, вначале один маленький прыщик выскочил на руке, а через пару недель вся спина покрылась такими прыщиками. Я пошла к своей врачихе, она как заверещит: «Это ты из Азии привезла!» Сама же перед поездкой сделала мне все прививки, которые полагаются, и все стращала поездкой. Я спрашиваю, что же это может быть, она говорит: «Это такие подкожные черви, тебе надо немедленно их лазером, иначе они проникнут в кровь и будут там жить, и ничем их не выведешь. Можешь пойти в кожный институт провериться. И если я ошибаюсь в диагнозе, плюнь мне в глаза». Я всю ночь прорыдала, утром съездила в этот институт, а они мне говорят: «У вас какое-то воспаление», дали мазь, я ею помазалась, через недельку все прошло. — Господи, чего только не бывает! — А меня как-то в детстве ежик укусил! У моего брата было два ежика, они просто в доме жили, ежиха была агрессивная, все фыркала, я ее не любила, а еж был такой покладистый, поджимал иголки, чтоб его удобнее было гладить. Но однажды он от чего-то взбесился, и когда я хотела его погладить, подпрыгнул так смешно и вцепился зубами мне в мякоть ладони. Я трясла руку, чтоб он отвалился, но он прочно ухватился и повис. Он оказался таким длинным, когда висел, чуть ли не от моего пояса до пола, и лапки торчат в разные стороны. — И чем все кончилось? — Ну, в результате он разжал свои челюсти, я была ранена в кровь, но не так, чтоб очень страшно. — Это что! А меня как-то бегемот укусил. — Ну ладно, брось трепаться! — Кроме шуток. — Да, правда, я тоже слышала об этой истории, мне твой друг рассказывал, который с тобой был. — Вот видите! У меня даже бумажка есть, на которой черным по белому написан диагноз: «укус гиппопотама». — Но это же невозможно! Где это произошло? — В Кении. Там у меня подружка в это время работала, я и решил ее проведать. Вернее, она меня позвала в гости, а я заодно друга прихватил с собой. Того самого, который рассказывал. Ну, раз он уже все рассказывал, я не буду повторяться. — Нет уж, все остальные ничего не слышали, и все это так невероятно, что ты должен убедить своим рассказом. — Я свидетель. — Подожди, пусть сам расскажет. — Ха, вот народ! Я вам могу предъявить справку, подписанную, между прочим, не русской врачихой, чтоб можно было решить, что она подкуплена, а австралийской. — Короче, дело было так: когда мы приехали к его подружке в Найроби, то оказалось, что она сама живет пока у знакомой, у которой был двухэтажный дом с садом, но которая не любила тусовок, поэтому нас поместили в гостиницу. — Да, а дом был обнесен высоким забором с колючей проволокой. А у входа стояла будка, как у посольства в Москве, и в ней сидел охранник с Калашниковым. У других домов и гостиниц стояли охранники из какого-то дебильного низкорослого племени с деревянными дубинками. Но поскольку нас в этот дом не пустили, мы решили посмотреть страну, чем торчать в гостинице. На выходные мы взяли подружкин джип и поехали к озеру Наиваша в ста километрах к северу от Найроби. Там отличный автобан и везде по дороге стоят турбазы. Мы остановились в последнем кемпинге у озера и пошли осматривать окрестности, и тут же стали натыкаться на свободно разгуливающих антилоп, зебр и жирафов. Больше всего мы хотели увидеть бегемотов, но их не было. Мы вернулись в лагерь, порасспрошали, там стояла очень приятная семья австрийцев из Кейптауна, они нам объяснили, что днем бегемоты скрыты под водой и их не видно, но они выходят гулять в десять вечера и возвращаются в озеро в шесть утра. Мы решили поспать, потому что было темно, а утром пораньше встать и посмотреть на них. Нас предупредили, что бегемоты очень опасны и что к ним нельзя близко подходить. Вокруг лагеря был вырыт ров, метр на метр в глубину и в ширину, а у входа в лагерь стояло заграждение. Утром я проснулся часов в пять, вышел к озеру, смотрю — бегемот пасется себе мирно. Побежал будить его, но, пока он встал и мы вернулись на место, бегемота и след простыл. Мы бродили в его поисках, разочарованные вернулись в кемпинг, глядь — а он пасется между палаток. — Видимо, кто-то снял загородку. — Я пошел к бегемоту с видеокамерой. Сначала я предложил ему, что стану рядом с бегемотом, а он нас снимет… — Но я испугался. — Ну и я пошел ему навстречу один с камерой. Приближаюсь себе, снимаю спокойненько, он в мою сторону даже не смотрит, и вдруг, когда я был метрах в десяти от него, он развернулся и вроде бы подпрыгнул, то есть он не подпрыгивал, но расстояние моментально сократилось вдвое, если вы понимаете, что я хочу сказать. И раскрыл пасть. Я выронил камеру и кинулся бежать. В Индии как-то меня учили, что от слона можно спастись, бегая от него вокруг дерева. Я не знаю, как за одну секунду я это вспомнил, а также припомнил, что в отдалении за спиной стоит дерево, но я со всех сил поскакал к этому дереву. Я хоть и был в шлепанцах, но я человек тренированный и в форме, по утрам регулярно бегаю, поэтому бегу и думаю, что, наверное, смешно смотрюсь со стороны, бегемот наверняка давно отстал от меня, куда там этой неповоротливой туше, а я мчусь как придурок, и все надо мной ржут со стороны. Оглянулся на бегу — а бегемот уже почти рядом со мной, причем он не бежит, а сокращает расстояние такими чудовищно огромными прыжками, и то разевает, то прикрывает пасть, прямо такие замедленные съемки, как в мультике «Том и Джерри». Понимаете, говорили: «зверь, зверь», но я уж и забыл, что это слово значит. Я все последние годы живу по европам, а там звери все дрессированные, ходят на поводочке, собаки даже тявкать разучились. В общем, срам один, а не звери. А тут такое. Мне не нужно было поворачиваться, но тут я то ли поскользнулся, то ли от ужаса упал. — Да, со стороны это был кошмар настоящий. Я видел, как он бежал, как будто семенил, весь такой маленький, а огромный черный бегемот в несколько прыжков нагнал его. А потом он упал, и я решил, что это все. — А ты что делал в эту минуту? — Я побежал к турбазе за помощью. И вообще есть такой закон, когда от кого-то убегаешь, нужно бежать в рассыпную, тогда он приходит в замешательство, которым можно воспользоваться. — Я упал на спину, и увидел, как бегемот пролетел надо мной, видимо по инерции, прямо надо мной пролетели, почти касаясь, его яйца, два таких пожухлых кожаных мешка. — Когда твой приятель мне раньше рассказывал эту историю, он сказал, что бегемот был самкой, что ты увидел, как над тобой пронеслись титьки, я это еще хорошо запомнила, потому что меня впечатлило. — Нет, это совершенно определенно были мужские причиндалы, уж я не спутаю титьки с яйцами, даже в стрессовой ситуации. — Так кто же из вас прав? — В конце концов, бегемот пролетал надо мной, а не над ним! — А в остальном их рассказ сходится? — Вроде да. — Осталось еще только спросить бегемота. — Ну и что потом? — Я не знаю, я лежал в прострации. — Бегемот пролетел над ним и пошел дальше, потеряв к нему всякий интерес. Я побежал в лагерь в поисках медицинской помощи, а когда вернулся, увидел, что он таки доковылял до дерева и лежит под ним без сознания. Он уверяет, что был в полном сознании, но потом к нему подошел негр, смотритель кемпинга, и загипнотизировал его взглядом. — Да, он подошел ко мне, молча посмотрел, неподвижно сверкая белками, и я почувствовал, как он из меня душу вынимает, и потом очнулся, когда подоспела помощь. Не знаю, сколько времени прошло. — Минуты четыре, самое большее. — Нас предупреждали, что это племя маасаи — охотники за душами. — Но у него душа в это время ушла в пятки, так что нелегко было ее достать. Не то он был бы сейчас зомби. — Вам все хиханьки да хаханьки, вас бы на его место. — Ну и когда же он тебя успел тяпнуть? Сзади, что ли? — У него кровоточила нога. К счастью, в лагере нашлась врачиха-австралийка, специалист именно по ранам ноги. Она и написала ему диагноз. Потом, когда мы доехали до города и сделали рентген, оказалось, что у него сломано ребро и два пальца ноги. Бегемот не укусил его, а мягко наступил. — А что было дальше с бегемотом? — Он пасся еще пару часов на территории лагеря, пока его не прогнала маленькая собачка. Она принадлежала неграм из администрации кемпинга. — Ну вы даете! — Это еще что! А меня зато как-то укусила одна лесбиянка. — Как это тебе удалось? Ты вроде даже отдаленно не напоминаешь женщину. Правда, встречаются порой бородатые женщины, но у них хоть что-то другое бывает женским. — А это совершенно сумасшедшая лесбиянка. И очень богатая. Любит экстравагантничать, и денег у нее достаточно, чтобы удовлетворять свои прихоти. Но она еще и умеет их делать. У нее в Нью-Йорке своя галерея, и она устраивает там всякие, как это сказать по-русски? — выставки-шоу. — Ты уже и русский забыл? — Мне мало приходится на нем разговаривать, душа моя! Так я помню, но отдельные слова выпадают. Так вот, к примеру, она однажды объявила, что у нее в галерее будет роскошный ужин, с трюфелями, фазанами, с лучшим шампанским, и вход будет стоить только сто фунтов стерлингов — почему-то именно эту денежную единицу она выбрала. Созвала весь свет города, и пришло очень много людей — за такой ужин это небольшая плата, особенно в таком обществе. Собралось человек сто, всех рассадили не за столы, а в ряд, на стулья как в кинотеатре, полукругом расположенные. Все сидят, ждут. А на подиуме стоит небольшой столик. Через полчаса полуобнаженные юноши в галстуках-бабочках действительно накрыли стол всякими роскошествами, тут вышла она из-за занавеси с двумя своими подружками, они втроем не торопясь поужинали, демонстрируя прекрасные манеры, затем она встала и объявила, что шоу закончилось. И никто не смог придраться, в приглашении было сказано, что будет шоу с ужином, а кто будет ужинать, не указывалось. Так что даже дотошные нью-йоркские адвокаты ничего не смогли поделать. — А как же ты удостоился такой чести быть укушенным такой особой? — О, это отдельная история. Я был на вернисаже в ее галерее, это были не мои картины, но все же, когда я прощался, она подошла ко мне и стала расхваливать меня как художника и под завязку попросила дать ей поцеловать мою руку, чтобы она смогла доказать, что ей чужды предрассудки касательно мужского полу, особенно если его представители талантливы, как я. Мне ничего не оставалось, как протянуть руку, по натуре я джентльмен, к тому же слишком хорошо воспитан мамой, чтобы смочь отказать женщине, даже если она закоренелая лесбиянка и ходит в мужских костюмах. Она поднесла мою руку к губам и вдруг вместо поцелуя сильно уку-сипа, прямо до крови, затем демонически расхохоталась и высокомерно удалилась. Я потом ходил ко многим врачам, и, когда я объяснял, какого рода укус, они смеялись, в точности как вы сейчас, и только один доктор серьезно отнесся, он оказался очень компетентным специалистом. Он объяснил мне, что человеческий укус самый опасный, потому что у человека ровные зубы, в отличие от животных, у которых точечный укус: ранения, оставляемые только клыками. Человеческий же укус повреждает практически всю поверхность, и это может привести к серьезным последствиям, особенно если пострадал такой орган, как кисть руки, на которой сходятся столько сухожилий и нервов, важных для деятельности, особенно у нас, художников. — Ну и как у тебя с рукой? Какая была рука, правая? — Естественно, само собой разумеется, — для поцелуев нужно протягивать правую руку, это всем известно. Но к счастью, к счастью — раны оказались поверхностными, несмотря на то что было много крови. Важные связки не были задеты. — Да, победа за тобой. Своим укусом ты всех переплюнул. Или, может, не все еще высказались? Были у кого-нибудь еще случаи укушения? Соблюдайте очередь, заявки прошу подавать в письменном виде. — Слушай, расскажи еще про Африку, если ты запомнил еще что-нибудь, кроме бегемота. Меня этот континент завораживает. Когда я стану совсем большая, я уеду туда жить. У них такие потрясающие сказки. У них такие странные представления о мире, как будто они инопланетяне. — Не ходите, дети, в Африку гулять! — Ты был только в Кении? — Нет, мне довелось еще по делу побывать в Нигерии, и я совершенно серьезно не советую тебе ехать в Африку одной, без сопровождения. Еще лучше, если у тебя, кроме сопровождающих атлетических мужчин, будет гид из местных, которого вы хорошо знаете и которому доверяете. Есть там, конечно, относительно безобидные страны, вроде Туниса или Марокко, окультуренные европейцами, но это тоже, я считаю, до поры до времени, до ближайшей революции. — А что за дела завели тебя в Нигерию? Расскажи! — Дела обычные, абсолютно не романтичные. Тут я в Москве познакомился в студенческие годы с одним нигерийцем, а потом мы встретились в Европе. Он сказал, что его дядя торгует лесом, а у меня был клиент в одной из стран, который был в этом заинтересован. Клиента цены устраивали, но он мне сказал, что я должен лично присутствовать при загрузке контейнеров и наблюдать за этим. Он оплатил мне дорогу, я и полетел. Я пробовал дозвониться из Европы до этого нигерийца, сказать, что прилетаю и сообщить рейс, но со связью было глухо, так и не удалось прозвониться. — А этот нигериец наш ровесник? — Чуть постарше, но сороковник еще не разменял. А что? — Да так просто. — Ну вот, прилетел я туда. Уже в аэропорту меня начали раскручивать, но я не понимал этого. Я сдал паспорт офицеру на контроле, она меня спрашивает: «Что вы мне еще дадите?» А я не понимаю, спрашиваю: «А что еще надо?» Тут она стала выспрашивать, к кому я еду, адрес его, встречают ли меня. Я ответил, что встречают. Она опять спросила: «Что вы мне еще дадите?» Я опять не понял, поскольку не ожидал такого. А у них все, как у нас в совке, с этим делом обстояло. Я говорю: «Я дал вам паспорт», она: «Что же еще?» — «А что надо?» Такой тупой разговор у нас состоялся. Тут она сделала знак, ко мне подошел сержант, отвел в свою дежурку, формальности, мол, нужно соблюсти. А там еще три таких же, как он, две испуганные немки и несколько негров из других стран, которые пытались нелегально пересечь границу. В общем, такой типичный ментовский отстойник. Он меня тоже спрашивает: «Что вы мне дадите?» А они еще и говорили на таком ужасном афро-английском, что я думал, что не совсем понимаю, чего они от меня хотят. Тут немок отпустили, им повезло больше, а я никак не мог предоставить встречающего. Тут до меня наконец дошел смысл вопроса. А я обычно в такие страны беру с собой валюту со многим количеством нулей; рубли, злотые, драхмы, итальянские лиры, — на случай взяток. Я начал с рублей. Протягиваю тысячу рублей, спрашиваю, устроят ли его деньги нашей страны. Он отмахивается, говорит, что не знает этих денег. Я достаю злотые, он опять отказывается. Потом я попытался всучить ему лиры, но он опять не принял. Наконец, я достал десять марок, сказал, что больше у меня ничего нет, и он этим удовлетворился. Потом я перешел к таможеннице. Снова: «А что вы мне дадите?» Тогда я показал на сержанта, мол, все, что надо было, я уже там оставил. Но этой девице, кстати, надо было дать, потому что она меня спасла. Она меня категорически предупредила: «Если вас никто не встречает, ни с кем не езжайте». А я привык в странах «третьего мира», если тебя не встречают, берешь такси, говоришь адрес, и тебя довозят куда надо. Этот аэропорт у них был интернациональный, но телефона там не было. Как выяснилось, ближайший телефон в другом аэропорту, до которого можно доехать только на такси. Тут я увидел черных, которые облепили стеклянную загородку аэропорта, как аквариум, сплющенные носы, глаза такие, — в общем, мне стало жутко. Я решил действительно ни с кем не ехать и дождаться утра. Там у них были деревянные скамейки, я решил на них улечься, положил рюкзак под голову. Тут ко мне подходит снова сержант и говорит: «Раз тебя никто не встречает, оставаться тут очень опасно.