После запятой - [47]

— А что, про животных интересно очень! Вы любите смотреть фильмы про животных? Я обожаю. Мы на днях с подружками шли, одна тоже оказалась любительницей таких фильмов. Мы с ней прямо взахлеб говорили: «А ты видела фильм про львов? Там самец, оказывается, двадцать четыре часа любовью занимается, подряд! Правда, потом столько же отдыхает». А она мне: «А ты видела про акул? У них, оказывается, два члена. Когда один устает, он другим работает». — «А про слонов видела? Слоны то-то и то-то». А третья моя подружка слушала-слушала да как начала ржать: «Ну девочки, любительницы фильмов про животных!» — А что слоны? — В смысле? — Какие у них особенности? — Да я уже не помню. Но что-то было. — У моего мужа надо было спросить. Он бы сказал. Он постоянно эту книгу цитировал. На все случаи жизни у него была своя цитата оттуда. И когда я сказала, что я беременна, он мне ответил: «А ты знаешь, что слоны вынашивают своих детей два года» и так далее. Я считала это его своеобразным чувством юмора, пока не поняла, что это у него на самом деле. — Вы считаете, что он в тюрьме повредился? — Нет, это у него врожденное. — Ну раз он прочитал сто книг и чем-то напоминает моего друга из Голландии, значит, он просидел в тюрьме минимум четыреста дней? — Восемь месяцев. Книжки, наверное, были потоньше «Незнайки». — Сурово — восемь месяцев. — Это не было даже сроком, это была отсидка перед сроком, ему даже обвинения не предъявляли. И суда не было. Он все это время рыпался и требовал, чтоб его связали с немецким консульством и привели адвоката. Ему просто не отвечали. А соседи по камере посоветовали попасть в лазарет, оттуда можно было посылать письма. Для начала он распорол себе вены в надежде, что его заберут в лазарет. Не тут-то было. Пришел какой-то старикашка с черным саквояжем и зашил ему, что называется, через край, прямо в этой грязи. У него остались совершенно жуткие шрамы. Но сейчас у него сверху татуировка, поэтому не видно. Он срывал постоянно бинты, пока не понял, что бесполезно, он просто умрет от заражения крови. Ему запретили иметь безопасные бритвы, поэтому он одолжил у соседа, разломал ее на куски и проглотил несколько кусков на глазах у надсмотрщика. — А сколько ему было лет тогда? — Семнадцать. Надсмотрщик просто засмеялся и сказал: «Ну подыхай, дурак, раз тебе так хочется», но Штефан не подох, к своему собственному удивлению, он вообще здоровый как лось. Потом он предпринял последнюю попытку — один раз в день их водили во двор на прогулку. Он сбрил себе все волосы на голове и начал вставать на прогулке прямо под палящее солнце, пока наконец кожа на голове не сгорела до совершенно дикого состояния. Несколько раз он терял сознание, его обливали водой и все же продолжали водить на прогулку, пока не посчитали психом и не отправили наконец в лазарет. Оттуда ему удалось написать письмо своей матери, та связалась с немецким консулом и совершенно неожиданно для него самого его выпустили из тюрьмы. — Он вернулся в Германию? — Нет, он вернулся к Пепе. — Он уже тогда с ним жил? — Да. — А кто такой Пепе? — Я уже объясняла, это его любовник, хотя это слово мне не нравится. — Да, в русском языке нет приличного слова для обозначения любовных отношений. — Извини, пожалуйста, так твой муж голубой? — Ну да, он би. — Да, у меня тоже была подружка лесбиянка. — Ну, лесбиянка — это стопроцентное, поэтому я и сказала — би. Не надо путать понятия. — Ну, почему, «возлюбленный», например. — Я считаю, что слово «возлюбленный» передает состояние влюбленности. Оно у меня связано более с такими понятиями, как Ромео и Джульетта. — Ну еще есть сожитель. — Очень похабно, сразу представляется алкоголическая семья. — Товарищ по постели. — Спутник жизни. В немецком есть определение, которое мне нравится, «лебензабшнитгефертер», то есть спутник, сопровождающий тебя на определенном промежутке жизненного пути. Вот и в испанском, мой муж говорил, гораздо больше слов, определяющих любовные отношения. — А в греческом, наверное, штук десять, если не больше, передающих различные оттенки любви. — Да, что ни говори, у каждого народа его ментальность обнаруживается по наличию богатства некоторых определений. — Зато какой у нас богатый мат, ни у одного народа такого нет. — Не только такого нет, но у некоторых вообще нет мата. — Как это, прямо совсем нет? — Вот у немцев есть только фекальноанальные выражения, и очень слабые. Или сопоставление с животными. Абсолютно ничего сексуального. — А в Греции самое страшное ругательство «малака» — онанист. — А в Испании самое страшное ругательство — это сын шлюхи. — Да у них же, как у всех восточных, культ матери. — Скорее, Мадонны. — Я думаю, они не делают различий между матерью и Мадонной. — Да мат и у нас не сексуальный. У нас употребляются сексуальные термины, но обозначать они могут все, что угодно. Можно в течение всех суток обмениваться только одним словом из трех букв и передать все богатство своей внутренней эмоциональной жизни. — Слушайте, кто эта маленькая девушка, вон там, в углу, видите? — Ту, маленькую худенькую? — Да, на мой вкус, она чрезмерно злоупотребляет ненормативной лексикой. — Она виртуозно владеет матом. — А кто она такая? — Потом расскажу, вообще забавная история. Я лично больше таких талантов не встречала. — Насчет таких талантов мне недавно мой сыночек выдал. Едем с ним в трамвае после школы, я отдала его в английскую, окна запотели, смотрю, ребенок выводит пальчиком букву «х». Я напряглась. Он выводит «у». Уже весь трамвай затаил дыхание, насупленно на него смотрит. Я так вкрадчиво: «Ты что там такое пишешь?» Ребенок дописывает «z», смотрит на меня ясным взглядом и говорит: «Как что — xyz, последние буквы английского алфавита». — А что это за девушка, все-таки? Я ее раньше не видел. — Она блатная, проводница вагона-ресторана «Челябинск-Москва». Родилась в женской тюряге. — Господи Боже ты мой, где она такое чудо откопала? — Они вместе лежали в инфекционной больнице. Ее привезли туда с гриппом и подозрением на воспаление легких, а у этой девушки и впрямь оказалась пневмония, ее прямо с поезда сняли. Они оказались на соседних койках. И вот с утра им принесли баночки анализы сдавать, а у нас, знаете как — больной сам должен потом все относить, медсестер же всегда не хватает. А девушка эта совсем без сил лежала. Ну и наша альтруистка по простоте свой предложила, говорит: вы не можете встать? Дайте я вашу баночку отнесу. А у блатных знаете же как, западло к чужой моче прикасаться, это опустить себя дальше некуда. Девушка аж глаза выпучила, да я могу сама свою такую-сякую мочу отнести и что-то дальше в этом роде, но наша самаритянка ей: ну что вы, мне нетрудно, подхватила посуду и пошла. Так эта девушка ее с той норы смертельно полюбила, взяла под свою опеку. У нее ж тогда туберкулез заподозрили из-за абсцесса в легком, ну и больничный народ давай травить ее со скуки — по общественному телефону не звони — а другого нет, туда не ходи, в гостиную телевизор смотреть не смей заглядывать. И проводница тут как тут ее под свое крылышко, хотя по-хорошему она ей в пуп дышала. Но народ в больнице сразу почуял в ней опасную силу, стоило этой девушке прочистить горло, как все тут же испуганно по стенкам жались. Сами видите, какая замухрышка. Она рассказывала, как-то по телевизору передача должна была идти интересная, а ее уже заключили в отдельную палату, изолировали, короче, от общества, к ней только проводница и наведывалась, даже посетителей не пускали. А проводница уже оклемалась от своего воспаления, носилась по всей больнице, какую-то деятельность развивала, заглянула к ней и говорит, приходи, мол, сегодня вечером передачу посмотреть, а сейчас я побежала. Она решила передачу проигнорировать, да оно и понятно, кому будет приятно, если… И тут к ней в дверь скребутся шестерки, мол, чего ты сидишь, Элька тебя зовет — вот, вспомнила, как ее зовут. Она давай отнекиваться, но вроде и хочется и колется, тут они ее потащили. Только она приоткрыла дверь в телевизионную, как все радостно вскинулись в предвкушении расправы, и тут, значит, такое покашливание раздается. Она, глядь, все стулья заняты, большинство так вообще на полу расположилось по-простому, а в самом центре сидит Элька эта на кресле и положила руку на второе кресло, пустое, и никто не смеет пикнуть. Все, значит, с ужасом оглядываются на ее тихое покашливание, а она так приглашающим жестом: иди сюда, я тебе место заняла. И она рассказывала, что все, так заискивающе улыбаясь, пропускали ее, пока она пробиралась к своему месту. — Чем же она берет, вроде одним щелчком можно прикончить. — Да вот так вот, я сама видела, как все ее боялись. А она тогда вообще этой девчонкой чрезвычайно восторгалась, говорила, что ее мат — это сплошное словотворчество, что она умудряется строить длинные сложноподчиненные предложения с одними только матерными корнями и ни разу не повторяется. Готова была часами слушать, раскрыв рот. Та тоже не оставалась в долгу, делилась всякой народной премудростью. Вот мне запомнилось, проводница уверяла, что у нее мужиков было несметное количество, и она вывела какую-то корреляцию между формой и величиной большого пальца руки и мужскими способностями, но вот какую, убей Бог, не вспомню. Потом, когда ее перевели в другую больницу, а эта Элька уже выписалась, то в следующий рейс разыскала ее, и, поскольку время было неприемное и входная дверь заперта, она по решеткам пролезла на третий этаж с пакетом апельсинов в зубах. — Да, у блатных круто с этим, уж коли друг, так в огонь за него и в воду. — Слушай, мне все хочется спросить, если можно, как тебе жилось с мужем, у которого голубые склонности? — Это две совершенно различные вещи, на мой взгляд. На мой взгляд, гомосексуализм по своей тупости и ограниченности ничем не отличается от убежденного гетеросексуализма. Тогда как би предполагает в человеке наличие сразу двух полов и свободный переход от одного к другому. — Но это же сократовский идеал. Он же говорил об андрогенах, которых разрубили пополам, и теперь они вынуждены искать свою половинку. — Но Сократ предполагал, что андрогены состояли из двух мужчин или двух женщин, или из мужчины и женщины. Так что извини, что на роду написано, какого пола спутника тебе искать. — Да, я не знаю, как к этому отнестись, потому что я считаю, что если человек ищет только мужскую половину или только женскую, то он замыкается на этой части мира и не способен уже воспринимать то, что способен дать другой взгляд на мир. Тогда как бисексуальный человек открыт на обе стороны. — Тогда идеальный вариант, когда объединяются мужчина и женщина и обретают оба взгляда на мир. — Нет, идеальный вариант, когда оба бисексуальны. Потому что они оба более открыты, чем закрытый мужчина или закрытая женщина. — Но это же зависит еще и от химии. Ты читала Отто Вейнингера? — Нет. — Ну, это был такой молодой немец, он написал книгу в начале века под названием «Пол и характер» и потом покончил с собой. И кстати, после этой книги по Европе прошла волна самоубийств среди молодежи. А концепция у него такая, в двух словах, что в каждом человеке наличествует определенное процентное соотношение мужественности и женственности, причем перевес в какую-либо сторону не зависит от физического пола. И люди соответственно ищут себе партнеров, которые их дополняют. То есть человек с тридцатью процентами мужественности и семидесятью процентами женственности ищет того, у кого соответственно тридцать процентов женственности и семьдесят мужественности. — Так он писал только с мужской точки зрения, а с женской? — По версии, он оттого и покончил с собой, что нашел у себя слишком большой процент женственности. — Бедненький, мне его очень жалко. Если бы он написал вторую книгу с женской точки зрения и обнаружил бы у себя слишком большой процент мужских черт, он покончил бы с собой еще раньше. — В Европе, кстати, много молодежи кончало с собой и после «Страданий юного Вертера», может, тогда была полоса такая? Кстати, у Гете с полом была полная определенность в этом романе. — Их объединяет то, что они оба немцы. — Во-во, существа сентиментальные и слабые. — И Фрейд был немецкоязычный. Может, болезненное отношение к полу заложено в немецком языке? Писал бы Фрейд по-английски, скажем, была бы совершенно другая история подсознательного. — Почему? А наш Розанов с его людьми лунного света, с его мужедевами. А наши философы начала века с их Софией, вечной женственностью, с их патологическими Любовями? — Что ты имеешь в виду? — Ну, например, то, что они влюблялись в замужних женщин и так их обожествляли, что боялись даже к их платью притронуться, зато воровали вязаные туфельки их младенцев, чтоб страстно целовать в укромном уголочке. — Правда? Я не знал. Во монстры. А ты говоришь — бисексуальность. Тут все гораздо круче. Сколько мучительного счастья можно выскрести из целования пеленок бебика любимой женщины — это же надо вначале их выкрасть, уже щемящесладкая истома. Спрятать на груди и продолжать с невинным видом беседовать — они же только на возвышенные темы разговаривали со своими избранницами? — Ну, разумеется. — А потом в одиночестве прижать к сердцу и целовать, целовать, а досыта нацеловавшись, написать с эдаким вдохновением помазанника что-нибудь нам о божественном. Разве можно с этим сравнить примитивные поцелуи мяса с мясом? — Вот были монстряки, умели из жизни извлекать радость. — Да, все о каких-то лолитах пишут и читают, это такой примитив по сравнению со скрытыми фантазиями наших религиозных философов. — Наверное, Лолитин носочек вырос из той самой украденной пинетки. — Да, как вся остальная литература вышла из «Шинели», вся наша эротика пошла от наших моралистов. — Вы читали автобиографию другого нашего оплота нравственности — он не стесняясь описывает свои откровенно трансверститские склонности в детстве. Наверное, оттого и пошел в священники, чтоб носить рясу — единственный тогда вид допустимого отклонения в сторону женской одежды. — То, что откровенно написал, — честь и хвала ему, тогда он действительно моралистом имеет право называться. — В том-то и дело, что они отличались от нынешних онанистов и трансвеститов тем, что не ведали, что творят. Они приводили описания своих переживаний как еще одно доказательство святости. — Непонятно то, что те, которые целенаправленно эпатировали публику — Розанов, Набоков — вели жизнь святош или нормальных бюргеров, а те, кто рассуждал о святости, — по жизни извращались по всем направлениям, ни в одном учебнике психиатрии такого не вычитаешь. — Да, я сейчас вспомнила — читала о каком-то из пап, не помню, кажется, Пий какой-то по номеру, он в молодости трахнул девушку, она родила ему дочку, когда дочка достигла совершеннолетия, он и ее допустил до себя и поимел внучку. То же произошло и со внучкой, вот только не помню, успел он осчастливить и правнучку тоже. — Наверное, успел — они же все долгожители. — Знаете анекдот — к одному кавказскому долгожителю пришли журналисты и спрашивают — как вам удалось дожить до ста лет, может, у вас имеется какой-то рецепт? Конечно, отвечает он, рецепт прост — я всю жизнь не пил, не курил и не знал женщин. Тут в соседней комнате раздается страшный грохот, долгожитель успокаивает гостей: не обращайте внимания, это мой старший брат — всю жизнь он так — алкоголик и бабник. — Неизвестно, какой жизнью все наши праведники жили и чем они по ночам занимались. — Вот это ты зря, действительно были разные люди — вот отец Сергий даже руку себе отрубил топором, чтоб не искушаться. — Б-рр, ненавижу Толстого. — Не будем трогать фанатиков, но ведь действительно в сохранении девственности что-то есть. Недаром отцы всех религий настаивали на этом условии для достижения святости. — Целомудрия, да, я согласна. Не надо путать. — Да, но они настаивали именно на физической девственности. — Столько есть развращенных девственников с горячечной фантазией, тогда как можно иметь большой опыт и оставаться целомудренным. — А что ты понимаешь под целомудрием? — Сознательный уход от похоти, в то время как девственность не обязательно предполагает отсутствие похоти. Скорее, это вынужденное состояние. А вот усиленное желание сохранить девственность имеет что-то общее с извращением. — Тут ты не совсем права, потому что бывают люди, которым никакой похоти не надо преодолевать, у них ее просто нет. — Ну, это редкий случай. — Не такой уж и редкий, как тебе кажется. Просто действительно рождаются люди, у которых нет никакой склонности к сексу, и, когда они уходят в отшельники, они не совершают насилия над собой, а более того — потакают себе. И вводят в искушение других, у которых сильны сексуальные энергии, а им кажется, что кому-то удалось себя преодолеть. Тем не менее считается, что соединение с Богом возможно через девственность или длительное воздержание. — Так считается после христианства. До этого люди воссоединения с Богом добивались через разнузданные сексуальные мистерии, через настоящие группешники. Вспомните всех этих девочек при храмах богинь плодородия, ведь ценились и выбирались в жены лишь самые искушенные. — Я лично считаю, что культ девственности практиковался христианской церковью из-за страха перед освобождением сексуальных энергий, потому что человек становился намного сильнее и освобождался от догм. — А как же в таком случае узаконенный церковью брак? — И в узаконенном церковью браке секс рассматривался как животный инстинкт, грязь, и заниматься им можно было только в определенные дни и скрываясь, ну сама вспомни. Какое же это освящение? — Но, в общем, настаивание на девственности является не только христианской прерогативой. В принципе, более или менее все учения настаивают на этом моменте как условии достижения просветленности. Да и примеры говорят сами за себя, вспомните всех этих гуру и прочих — все они были целками. — Ни фига — даже сам Будда зачал ребенка. — Ну это особый случай — он был воплощением божества и зато с девятнадцати лет полностью воздерживался. — Да, но он, кстати, никому не запрещал заниматься физиологическими аспектами любви. — Ну там у них в буддизме своя мулька — каждый должен пройти через то, что ему суждено, тут запрещай не запрещай. — Вот именно, что кому суждено. Но недаром считается, что уринги более продуктивны в смысле творчества и философствования. Поэтому зря вы кроете наших философов, а западные что, не были извращенцами? Кого ни возьми — тот же Ницше — только раз в жизни трахнулся и то заразился сифилисом. Да вспомним всех поименно. — Подождите, я все-таки считаю, что идеальный секс предназначается для освобождения и обмена энергии между людьми. — А что понимаешь под идеальным сексом? — Ну это не когда ложатся на спину и позволяют вставлять непонятные предметы между ног, думая, что этим достигнут какого-то непонятного счастья или доставят удовольствие другому. — Ну почему? Я со своей стороны могу отметить, что когда я вставляю этот непонятный предмет, то удовольствие получаю. — Ты имеешь в виду облегчение? — Нет, почему, именно удовольствие. А иногда и экстаз, извиняюсь за пошлость. — Вот именно что иногда. Стремимся-то мы к абсолютному экстазу, это было бы идеалом. Поэтому все время пытаемся, пробуем если не получить экстаз, то хотя бы удовольствие, или внушаем себе, что получили удовольствие. — Да, если признаться себе, что не получила удовольствия, так можно подписаться в собственной несостоятельности. — Я где-то вычитала фразу, что фрустрированными бывают не те люди, которые не трахаются, а те, кто трахается, потому что так полагается. Мой первый муж как-то ужасно хотел писать, но мы шли по улице днем, нигде не было подходящей подворотни. И когда ему наконец удалось, он вышел, застегивая ширинку и сказал: «Это гораздо круче, чем с женщиной». — И какова мораль? — То, что в большинстве случаев это облегчение типа сходить в туалет. Именно такой секс практикуется в узаконенном браке. — Я вообще думаю, что брак изжил себя как социальный институт — вы когда-нибудь видели хоть одну счастливую пару? Я лично нет. Стоит мне за кого-то порадоваться, как муж в отдельности, жена с другой стороны начинают катить друг на друга бочки. — Разумеется, потому что они заперты в клетке, в клетке принадлежности друг другу. Каково настроение у запертого в клетку тигра — таково примерно у женатых людей. — Меня всегда удивлял гипноз, который начинался с браком. Сколько раз приходилось наблюдать — люди ненавидят друг друга в лучшем случае, каждый по отдельности влюбляется на стороне, очень часто может обожать предмет своей любви, но при этом идет мандраж, чтобы ненавистный супруг, у которого своя пассия, ничего не узнал. Вот что это? — Потому что элементарно боятся. Ведь это люди, способные жить только в браке, и они прекрасно понимают, что, если благоверный узнает, есть риск оказаться на свободе и тогда придется искать новую клетку. Менять знакомую, обжитую клетку на незнакомую. Ведь это именно люди, способные жить только в браке. Потому что когда влюбляются нормальные люди, то они уходят сразу. Или уходят еще до того. — Подождите, мы отклонились. Так что же будем считать идеальным сексом? — Это когда двое превращаются в одно. Когда не существует твоего тела и тела партнера, а есть одно общее, по которому проходят взрывы. — Это только в момент траханья или навсегда? — Трахаться при этом совершенно не обязательно, но близость другого тела при этом необходима. — В каком смысле близость? — Ну хотя бы видеть. А лучше всего иметь возможность к нему прикасаться. — Но это уже несколько не секс. — А что же это тогда? — Просто любовь. — О нет, совсем не обязательно при этом любить этого человека или понимать его, или принимать. Это просто чувствовать. — У тебя такое было? — К сожалению, да. — Так что же предпочтительней — идеальный секс или просто любовь? — Я на этот вопрос не могу ответить, пусть отвечают те, которые любили. Я, по-моему, еще никогда не любила. Может, тот, кто любит, вообще не способен сексом заниматься, ни хорошим, ни плохим. — Ну вот, может, тогда оправдаем всех наших извращенцев, которых мы только что поливали? — Я думаю, что, если бы у них была возможность, они не преминули бы ею воспользоваться. Потому что им я не верю. — Что ж так? — Потому что я вспоминаю всех наших поэтов, которые обожествляли своих будущих жен и всячески воспевали, а когда получали их, то делали детей и перекидывались на других, в тот момент недосягаемых. — Ну почему, некоторые при этом не прекращали воспевать и своих жен тоже. — Это не мешало им постоянно коситься на других и петь им дифирамбы. Может, они не прекращали по привычке или из чувства вины. При настоящей любви невозможно кидаться на других. — Ты же сказала, что не испытывала настоящей любви, откуда ты взяла, что тогда возможно и что — нет? — Мне кажется, что настоящая любовь очень близка к состоянию очень сильной влюбленности, только тянется дольше. — Слушайте, может, пойдем все-таки в квартиру, что-то долго мы здесь курим. — Да и выпить пора. — Простите, если я вмешиваюсь в ваш разговор, но я краем уха слышал, вы что-то говорили о трансвеститах? Меня эта тема очень интересует. — Разве? Вам показалось. — Ну раз не хотите. Но я точно слышал. — Трансвеститы тоже люди, ищут счастья в личной жизни. — О, я тебе, кстати, уже рассказывала, как я впервые в жизни увидела живых трансвеститов? — Нет еще, это когда? — В Испании. Мой бывший муж тусовался же постоянно в этой бисексуально-гомосексуально-трансвеститской среде. Я и голубых-то тогда отличить не могла, а уж трансвеститов и подавно. Однажды мы проезжали по улице, и на углу стояла женщина. Он нажал на гудок, прокричал: «Гвапа!» — «Красавица», она в ответ помахала. Я спросила, кто это была, он сказал — Лола, ничего барышня. Я говорю, что значит ничего? — о-гого! на самом деле. Он засмеялся и сказал, что Лола — трансвестит. Было б куда в машине падать, я точно б упала. Такая красивая, сексапильная женщина — и мужчина. Он сказал — да, и даже неоперированная. То есть все на месте. — Вот чего-чего, а этих операций я не понимаю. Разве можно так измываться над собственным телом? — Почему измываться — это последний штрих художника, работающего над собственным «я». — По-моему, художник один — на небе. А мы всего лишь подмастерья. — Но художник тоже иногда совершает ошибку и рисует человека не таким, каким он на самом деле себя чувствует. Так почему бы не исправить эту ошибку самому? — Ну да, пол, даже расу, такие Майклы Джексоны. — Ну, Майкл Джексон просто переборщил. — Я считаю, что он очень последователен. Почему бы нет, раз он так чувствует. А то что же — пол можно, а расу — нельзя? — Да все можно. Я видела и оперированную трансвеститку, все там же. Довольно забавное зрелище. Эдит была всем хороша, всем взяла — блондинка, глаза такие, ноги от шеи — если бы по утрам не синела. — Так что, крашеная блондинка? — Может, я не знаю, потому что там у нее ничего не росло. — Ух ты, так ты и там видела. — Конечно. Она меня очень полюбила, без конца покупала мне мороженое, учила фламенко танцевать. А мне было очень интересно, я тайком все косилась, чего у нее там. Она меня как-то спросила, может, хочешь посмотреть, какая я там? Я стыдливо отвела глаза, плечами пожала — мол, что там такого, подумаешь. Она расхохоталась и задрала юбку. — Ну и как? — Да ничего особенного. Почти как у нас. Такие две толстые складки. Только клитор слишком большой. И волос нет. — А на ногах? — Ноги у нее были лысые, там же всяких разных средств депиляционных до отвала. — Вот чего-чего, а этого я совсем не понимаю. Как можно себя кромсать. — Мы уже обсуждали. — Между прочим, трансвеститы настоящие поженственней любой бабы будут. — Это тебе как женщине кажется. — А разве нет? Хотя что вы, мужчины, понимаете в женственности! — Я никогда не слышал, чтоб лесбиянка влюбилась в трансвестита. — Слушайте, давайте сменим тему, а то народ косится. — Простите, но я так понял, ребята, что вы все жили за границей? — Я лично там никогда не была. — Ты что, серьезно? Как тебе удалось? По-моему, там успели побывать все кому не лень. — Да и те, кому лень, тоже. Среди моих приятелей такой неподъемный народ хотя бы по разу съездил посмотреть. — Да мне тоже хотелось, но в последнюю минуту все что-то обламывалось. — Удивительное дело. А я там не только была, но и живу. — И я тоже там живу. — Да по-моему, наших там сейчас больше, чем остальных национальных меньшинств. — Ну и как вы там устраиваетесь? — Да кто как. Но жару мы им всем даем. — А в Россию не тянет? — А что должно тянуть — захотел и приехал. — Да, это ваше поколение идентифицировалось с родиной, и первые три волны эмиграции, как принято говорить, не могли нигде ужиться. А для меня главное работать по своей специальности, мне там предложили хорошую работу. — А я там замуж вышла, так что первое время жила за мужем, пока не поняла, что к чему. — Сейчас я там работаю, в конторе, тянет иногда домой, но чтоб жить здесь — ни за что. — А я туда вообще уехала, прыгнула как в омут, потому что здесь все осточертело. Я уже понимала, что ничего хорошего меня здесь не ждет. И поехала в первую страну, в которую удалось заполучить приглашение. — И куда же? — В Голландию, в Амстердам. Причем я ехала, я знала, что приглашение липовое, что негде будет жить и денег тогда меняли с гулькин нос. Я поехала с одним приятелем, которому тут светила тюрьма за его глупость. — А что он сделал? — Да ничего интересного. Связался с бандитами, а они его подставили, вот мы вдвоем и сорвались. Вышли на вокзале, все кругом такое красивое, а нам ни до чего, жрать хочется до смерти и понимаем, что деньги надо беречь. Бродили мы с ним по центру, а кругом, там вокзал такое место — одни торговцы наркотой стоят, у нас уже от запаха марихуаны и с голодухи голова кружится, идем, уже ничего не соображаем. Вдруг на какой-то улочке слышим русскую речь. Мы такие окрыленные кинулись, говорим, ребята, родимые, подскажите, куда да него. А они так холодно смерили нас взглядом и говорят: ничем вам помочь не можем, выкручивайтесь сами как хотите. Много вас тут таких бродит, каждому не поможешь. Выживете — будем знакомы. — Вот сволочи! — Да нет, почему, они были правы. Я сама потом не раз оказывалась на их месте. У наших же привычка такая, как найдут кому сесть на шею, так тут же поудобнее устраиваются и ножки свешивают. И потом хрен их выставишь, живут за твой счет, едят, целыми днями задницы перед телеком отирают, и если ты через месяц так робко намекнешь — ребята, не пора ли вам работку себе приискать, ты же сволочью и оказываешься. Чуть ли не полицией приходится грозить, чтоб они наконец убрались. Так что я им где-то даже благодарна. Кстати, мы с ними потом даже подружились, после того как обосновались. Сейчас мы в прекрасных отношениях. Но до того пришлось, конечно, хлебнуть. И помогли нам все же голландцы. Мы там кое-как по-английски объяснились, нам подсказали, где дармовую похлебку раздают и переночевать можно, а потом мы перебрались в сквот, где были, между прочим, единственными русскими. Те же голландцы нам сказали, что неподалеку очередной дом «кракнули» и там еще есть пустые помещения, мы там почти год жили. — И давно вы там? — Да вот уже шесть лет. — И на что вы живете? — Ну, первое время я перебивалась с одной черной работы на другую, мне долго не удавалось легализоваться. Я и беби-ситтером у кошки поработала, и в кафешках всяких. — Ну и стоило ради этого уезжать с Родины. Я, как понимаю, вы учились вместе с покойницей? Высшее образование имеете, наверное? Ну и стоило столько лет учиться, чтоб потом в кафе работать? Вы бы здесь могли устроиться художником-оформителем, и деньги бы были. Художники сейчас у нас неплохо зарабатывают. — Если бы меня устраивала жизнь здесь, я бы там столько лет по черным работам не мыкалась. Но сейчас-то у меня как раз все в порядке. Хотя получилось как в рождественской сказке, на самом деле такого не должно было случиться. Я ведь художник-модельер, но сама шить не умею и не люблю. Поэтому я там ходила со своими идеями, всем капала на мозги, какие они у меня крутые, и все уже кругом начали говорить, ну давай уже, хватит языком чесать, сделай что-нибудь. Один голландец мне говорит: все, я в тебя поверил, сшей классный пиджак для моей подруги, я тебе заплачу и всем буду показывать, рекламу тебе делать, клиенты появятся, ты же видишь, какое говно в магазинах по большому счету, вроде все есть, а ничего найти нельзя. А он был из такой среды, богатый, ну думаю, клево, лучше буду любимым делом заниматься, чем все это, если и его друзья станут мне заказы делать, можно будет спокойно на это прожить. В общем, долго я там эту девушку обмеривала — а у нее фигура еще была нестандартная, намучилась, а он все торопит, сколько можно шить. Наконец она сделала последнюю примерку и, батюшки, мне дурно стало. Все сидит как-то вкривь и вкось. Я там начинаю дергать, поправлять, чтоб не так было заметно, но он тут как на меня наехал, начал орать, чего ты лезешь, если не умеешь, я всем расскажу, какая ты дура, будешь знать, как соваться не в свои дела. А Амстердам же город маленький, все друг друга знают, так что я влипла. Несколько месяцев ходила совсем обломанная. И с личной жизнью у меня тогда был полный песец. Ну там я еще какое-то время помаялась дурью, а потом послала всех на фиг, у меня за эти годы набралось тканей, докупила нехватающих на барахолке и начала рисовать эскизы. Вообще я заметила, как только разберешься с лажей в личной жизни, и дела начинают идти нормально. У меня тогда был роман с одним как бы писателем — мужику сильно за сорок, тусовщик такой, но очень красивый, с манерами, ничем по жизни никогда не занимался, всем только говорил, что что-то там пишет, но никто в глаза не видал — что, и даже мне отказывался хотя бы строчку зачитать. Но мое воображение он сильно поразил, умел красиво так говорить, а я что, девчонка еще совсем была, раскрою варежку и слушаю. А он все в своих чувствах не мог разобраться, вроде и меня любит, и своей старой подруге обязан многим и тоже по-своему любит. Ну в общем, как обычно это бывает. Я очень долго мучилась, все силы только на это уходили. Мы, русские бабы, любим же пострадать. А в один прекрасный день я вдруг очнулась и думаю — зачем все это, мы уже довольно долго вместе, чтоб он смог разобраться, любит он меня или нет. И если б понял, что любит, то давно бросил бы ведь эту муто-тень, видел же, как я мучаюсь, а так, значит, ему просто удобно, а что — к одной тетке пришел, она старается угодить, вся выкладывается, к другой пошел — то же самое, а главное, стоит какой-то заикнуться о ревности, что ей больно, он тут же разворачивается и в виде наказания уходит к другой — он же утонченный человек, аристократического происхождения и такие низменные речи слушать не в силах, конечно. Я поняла, что всю свою жизнь и душу расстилаю, а человек просто живет, как ему удобней, полежит, понежится, потом пойдет дальше по своим делам, знает, что, когда вернется, его так же примут и будут вокруг бегать, — и прав, если позволяют, значит, можно. Ну я и подумала, пусть любит кого-нибудь другого, кто столько же сил в это слово вкладывает, сколько и он. То они вместе, им хорошо, потом разбежались, с глаз долой из сердца вон, потом еще кого встретили, тоже вроде бы ничего, потом можно опять зайти, раз проходил мимо, короче, поняла я вдруг, что все мои соки уходят в черную дыру, и ладно я изматываюсь, но и другому человеку все равно, одинаково хорошо, то ли ты весь наизнанку выворачиваешься, то ли просто рядом с ним хорошо проводишь время. Во втором случае ему даже легче с тобой. Ну и хоть было ужасно больно, но не больней, чем раньше, когда я не решалась, я решила все обрубить, чтоб не так, как собаке по частям из жалости хвост отрубают. И вот как решишься все даже внутри себя изменить, тут же и наружная жизнь вся меняется. У меня сразу все пошло как по волшебству. Только сделала я все эскизы, увидал их один парень, профессиональный портной, и так они ему понравились, что он взялся бесплатно сшить. И очень клево получилось. Я придумала такие сумасшедшие модели, смелые комбинации тканей и стилей, и нашлись модели, молодые-перспективные, которые вообще-то за деньги работают, но им тоже одежды понравились настолько, что они согласились бесплатно их демонстрировать. Это все шло на какой-то волне, я ни минуты не задумывалась, как это все получается. Я была тогда в какой-то эйфории, вся на взводе. И конечно, крутое кафе, где происходят всякие андеграундные тусовки, но с привкусом бомонда, предоставило помещение для шоу. Сделали рекламу, и зал был полон. Весь амстердамский полусвет присутствовал. А я такую штуку придумала — в принципе, я предпочитаю стиль унисекс, но там были и платья, и явно мужские костюмы, и в конце представления все модели разделись до белья, и только тогда публика увидела, что мужские вещи показывали девочки, а женские — мальчики. Там был один такой субтильный, томный мальчик, изящней всех девочек, хотя и девочки все были очень ничего, две так просто красавицы, в одну я просто влюбилась, не могла глаз оторвать, так красиво она двигалась. Ну как бы по-хорошему влюбилась, как в произведение искусства. Ну короче, мы имели успех. И после шоу ко мне подошел один молодой человек, он даже моложе меня, как оказалось, он местный миллионер, единственный наследник. Он сказал, что ему очень понравилось и он готов рискнуть, вложить деньги в мой магазин. Он оказался очень деловым, нанял помещение в центре города, договорился со швейной фабрикой, и уже два месяца как у меня есть магазин, прямо вывеска с моей фамилией такими большими буквами. — Ну, действительно невероятная история. — Я и говорю, не поверите. — А что миллионер, хорошенький? — Да, ничего. Он стал моим бой френдом. — Ну, вообще круто. Ты теперь в золоте купаешься? — Я пашу, как папа Карло. Во-первых, тамошние миллионеры очень прижимистые, это вам не новые русские с купеческими замашками. Когда я в ресторан приглашаю кого-нибудь из своих подруг и она не платит за себя, он потом мне закатывает жуткую истерику. А может и не постесняться и ей в лицо сказать, что не хило было бы, чтоб она за себя заплатила. Но с другой стороны, ему может втемяшиться в голову, он пойдет со мной в магазин и накупит мне нижнего белья за бешеные бабки. Штук пять лифчиков и трусов по сто гульденов штука. Он кричит, что я не секси одеваюсь. Но я не знаю, что дальше будет. Может, дело общее и не бросим мы, все-таки он свои деньги вложил, а так придется расстаться. Дело в том, что у него до меня была сорокалетняя тетка, и он до сих пор, мне кажется, к ней похаживает. — Да что ты говоришь! — Вот, представляете, она ему в матери годится, и такая страшная из себя. — Может, тебе кажется, что у них не прекратилось, знаешь, обжегшись на молоке… — Если бы! Во-первых, он от меня не скрывает, что видится с ней, ну а я уж из гордости не спрашиваю, чем они там занимаются, но сами посудите: зачем встречаться со старой любовницей, если вас, кроме постели, ничего не связывает. А потом она притащилась на открытие моего магазина. Я на нее даже внимания не обратила, а она улучила момент, прижала меня к стенке в прямом смысле этого слова и прошипела: «Я вас ненавижу, а вы ненавидите меня, но должна признать, что вы талантливы». — Ну и хрен с ней, она, оказывается, еще и дура, — все мы, бабы, дуры, но чтоб до такой степени. Он с ней долго не продержится. — Да мне наплевать, знаешь, я занята своим делом, мне сейчас ни до чего. Если честно, я пожила бы одна какое-то время, хоть бы книжку почитала, уже сто лет ничего не читала. Работа все силы отнимает, мне после нее хочется только расслабиться и заняться собой, а не отношения выяснять. — Ну а так все идет нормально? Тебе удается что-нибудь заработать? — Ну, в общем-то, да. Наши все сотрудники ожидали, что, когда магазин откроется, все бросятся покупать, и были немножко разочарованы темпами торговли. Но я считаю, что все идет как надо. Во-первых, я шью все-таки не такие специфические вещи, как те, что были на шоу, тем более что цены у нас высокие, а люди, которые могут их себе позволить, предпочитают классическую одежду. Нужно сделать себе имя и еще больше поднять цены, чтобы начали раскупать крези одежду. В первый же день у нас купили пару коллекций, такое вообще редкость. А одна женщина в самый первый день приглядела себе платье и спрашивает: а у вас нет такого же платья, только другого цвета. А у меня это платье было в одном экземпляре из такой эластичной красно-коричневой, очень красивой ткани, я на пробу сшила. Но я вижу, что богатая клиентка и, не моргнув глазом, говорю: конечно, какой цвет вы предпочитаете? Она говорит: черный или серый. Хорошо, говорю, сейчас в магазине нет, но мы привезем из ателье. Когда вам нужно? Она мне отвечает — через два часа, мне нужно одеть в оперу. Хорошо, говорю, дайте ваш адрес, мы вам привезем. Только она ушла, я кинулась на склад, нашла с трудом такую же ткань из моих старых запасов, черного цвета, отреза как раз на одно платье и хватало. Радостная выскакиваю с этой тканью и вдруг чувствую, что она страшно воняет — видно, пролежала где-то. А времени у нас два часа. Я тут же в магазине ее постирала, хорошо, что синтетика, быстро сохнет. Кое-как быстро высушили, я стала кроить, девочка-портниха тут же вслед за мной строчила, пока я дальше крою, она скроенное уже сшивает, прямо как Золушки. Через полтора часа платье было готово, я боялась даже смотреть, какое оно получилось. Времени в обрез, я беру такси, мчусь к ней, она открывает дверь, спрашивает: сколько? Я говорю: триста пятьдесят гульденов. Она протягивает мне деньги и берет пакет, как будто ей пиццу принесли. Я говорю: постойте, я так не могу, я должна увидеть, как на вас сидит. Она так удивилась, но говорит, проходите. Захожу, квартира такая — отпад. Она мне говорит: простите, я хожу без нижнего белья, раздевается — и правда. Но может, и хорошо, что без белья, потому что платье ее обтягивает, ткань такая трикотажная была, растягивающаяся, поэтому не так страшно, что сшито без примерки, но все же слишком получилось облегающее. На мой взгляд, очень даже ничего, а она говорит, сомневаясь, подходит ли для оперы, слишком секси. Я говорю, что вы, очень хорошо, наденьте сегодня в оперу, не понравится, завтра сможете вернуть, выберете ткань, сошьем побольше размером — в ателье, говорю, оно было единственное. А сама думаю, надо бы с утра пораньше пойти на рынок, накупить такой ткани разных расцветок, чтоб, если придет, развернуть перед ней. — Ну и как, вернула платье? — Нет, через пару дней пришла, говорит, что это хочет оставить, но хочет такое же побольше размером. Я ей показала ткани, она выбрала красный цвет. Дело, в общем, идет. Я заставила всех продавцов надеть одежды из нашего магазина, сказала, что никаких джинсов и футболок не потерплю у себя. — Ну что ж, я очень рад за вас, но я думаю, что вы исключение. Остальным нашим ребятам, которые за границей, наверно, не так легко. Тем более, в Голландии. — Ну почему же, когда я жил в Голландии, то жил припеваючи за счет продажи акварелей на улице. — А сейчас вы где живете? — В Лондоне. — Странно. Один мой приятель со старших курсов рассказывал, что в Париже, например, совсем невозможно продавать картинки. Там столько уличных художников. Ему пришлось переквалифицироваться в музыканта. Хорошо, что родители в свое время отдали его и в музыкальную школу… Он на всякий случай захватил свой саксофон в Париж и начал играть там в метро. И то он говорит, что денег не было бы, если б он не познакомился с одним французским парнем, очень разбитным, с хорошо подвешенным языком. Они заходили в вагон, и этот парень заводил речь с прибаутками, у него язык без костей, и мой приятель говорит, что деньги им кидали в основном за счет трепотни. А потом они сообразили, что многие и рады бы дать денег, да им как-то неловко обходить других, наклоняться. И тут они вообще такую штуку придумали, стащили откуда-то ногу манекена и поставили рядом вместо шапки. Что там творилось, он говорит. Все останавливались, смотрели, почти все прохожие кидали — ведь каждому захочется бросить монетку в ногу, — я бы, например, не удержалась. А потом, он говорит, вообще крутняк начал происходить. Люди становились в очередь, чтобы на расстоянии кинуть монетку, соревновались, у кого будет больше попаданий. Им уже было до фонаря, что они вообще исполняют, можно было даже не играть, просто стоять рядом с ногой. Но они ребята совестливые, продолжали что-то там тренькать. Зарабатывали они тогда очень хорошо. Раз, говорит, вышли они со станции, видят, стоит такой грустный негр, стучит на барабане, а все проходят мимо. Совершенно пустая коробка у ног стоит. Тогда они молча к нему пристроились, мой приятель достал саксофон, а его француз начал в своем стиле что-то выкрикивать. Тут же все стали бросать в коробочку, через пару часов она была битком набита монетками. Негр только изумленно смотрел на них, не мог понять, что происходит. Так они вообще все деньги ему оставили, ушли так благородно, типа: у нас своих полно. А с живописью, он говорил, безмазовый вариант. — Ну не знаю, как во Франции, — думаю, что везде всем можно заработать, если с умом. Видишь, у твоего приятеля ума хватило, чтоб музыкой зарабатывать, а ведь это была его вторая профессия. Я думаю, не встреться он с этим французом, жизнь заставила бы докумекать, как живописью прокормиться. — А ты что придумал в Голландии? — Да много чего, всего не перескажешь. Ну вот, например, там готовилась большая выставка Рембрандта в Королевской академии. Такие выставки у них не часто бывают, эта была последняя в тысячелетии. Ну вот что я придумал: достал гравюры Рембрандта, делал с них копии в простой копировальной мастерской, лист копии обходился мне в тридцать центов, а на одном листе помещалось пять-шесть гравюр, потом я эти копии выдавливал на соответствующую бумагу, а чтоб бумага казалась старее, обрабатывал ее чаем и потом выдавал все это за оригинальные офорты. Продавал штуку за пятьдесят гульденов. Однажды сидел, вдруг подходят две женщины, и одна другой говорит по-русски: «Посмотри, какие отличные офорты». Я им: о, вы русские? Купите вот, это действительно очень старые офорты, у меня очень хорошая коллекция старых копий. Они говорят: да, мы видим, действительно хорошие, мы сами из Эрмитажа, работаем там экспертами, так что у нас глаз наметан. Я говорю: так купите, больше вы нигде не найдете такого качества, все у меня. — И что же? — Купили пять, пардон, офортов. Так что мои труды тоже теперь хранятся где-нибудь в запасниках Эрмитажа. Ну а потом я делал акварели с видами города, очень хорошо продавались всякие там корабли, парусники, туристам надо же что-то привезти с собой. Я там только на такси разъезжал и ел в хороших ресторанах. Работа немного времени отнимала, я набил руку, техника была примерно такая же. Когда мне пришло время уезжать в Лондон, даже жалко было кидать такое дело хлебное. Но я научил одного русского парня, он как раз незадолго перед тем приехал, не знал, на что жить. Я ему все показал, в какую копировальню лучше ходить, где краски покупать, как класть краски. Он через неделю научился, хотя в живописи ни в зуб ногой. — Значит, вы все как-то приживаетесь за границей. И не тоскуете по России? — Поверьте, не до этого. И ведь мы всегда можем приехать, поэтому нет такой проблемы. — Да и русских там везде полно. Затосковал — можно пообщаться, как дома побывал, больше не хочется. — Да, вот именно. Я избегаю там наших. Конкретно тех, кто ни о чем, кроме России, не способен рассуждать. Ехали бы тогда обратно, я не понимаю, зачем нужно сидеть в одной стране и тосковать по другой. Раз уж ты выбрал жить в какой-то стране, нужно забыть про березки, тем более что они везде растут, кроме, разве Африки, и постараться скорее ассимилироваться. Или тогда уж никуда не уезжать, раз тебе невмоготу. — Выходит, как евреи мы по свету? — Рассеяне в рассеянии. — А чем плохо? Тем более что наших евреев там все зовут русскими. Есть только два пути для нас: или ты будешь русским, русским евреем, русским грузином, русским чукчей в глазах людей той страны, в которой живешь, или ты будешь специалистом таким-то, и всем наплевать какой ты национальности. Разве что на какой-нибудь конференции приходится работать русским. Там они иногда устраивают конференции не только по делу, но и с национальным уклоном. У меня есть приятель, работающий венгром, когда требуются представители разных меньшинств. Есть знакомая, работающая и литовкой, и русской, смотря по потребностям. Она чаще ездит на конференции. — Но живете вы там большей частью нелегально, как я понимаю. Поскольку все привилегии существуют только для евреев, насколько я знаю. — Ну, есть способы легализации. Во-первых, можно вдруг полюбить местную и жениться. Многие так делают. На русских большой спрос. — Ну, я думаю, все-таки на женщин, а не мужчин. Русских мужчин там считают слишком мачо. А потом, у них и денег нет. — Или устроиться работать в какую-то крутую контору, или тоже давно проторенный путь — фиктивный брак. — Дорого стоит, наверное. — Смотря где и смотря как повезет. У меня одна знакомая, например, летела как-то самолетом на выставку, она культурный координатор, везла работы наших художников, а рядом с ней сидел мужик такой, прикинутый с умом и вообще. Она — девчонка языкастая, знает много языков, шпрехенует, как на родном. А мужик оказался очень богатым бизнесменом. Они разговорились, а он то ли голубой, то ли просто не хочет связываться — там бабы после развода, даже если нет детей, бешеные алименты себе отсуживают, а у мужика проблема такая — он платит страшные налоги за бессемейственность. Короче, он сам предложил ей такой вариант — они поженились фиктивно, оформив всякие там брачные договоренности, что ей в случае чего ничего не причитается, и он снял ей неплохую квартиру и ежемесячно отстегивает полторы тыщи марок, чтоб было, на что жить — там своих культурных координаторов хватает. И мужику это обходится по меньшей мере раз в десять дешевле, чем если бы он налоги платил со своих доходов. — Да, жуки есть везде, не только у нас. — А чем плохо? — и девчонке помог, я думаю, она скоро сориентируется, встанет на ноги, с головой у нее полный порядок, начнет сама зарабатывать. — Да, это смотря в какой стране жить. В Италии полный безмазняк с фиктивным браком. Я выехал туда с одним нашим театром, был у них художником-оформителем. Театру удавалось продержаться там на дотациях, но и то актрисы сами шили костюмы, жили мы все время в каких-то полуразрушенных замках без канализации. Если бы хоть кому-то из нас удалось зацепиться официально, он бы и остальных вытянул. Одно дело, к примеру, свой режиссер театральный, у него больше привилегий и источников заработка, чем у гостевого. Мы стали прорабатывать вариант брака, тем более что постоянно всякие девушки итальянские влюблялись в нашего режиссера и готовы были на любые дружеские услуги, но их родители ни за что бы не согласились, пришлось оставить. — Ну не обязательно же было сообщать родителям, расписались бы тайком. — В Италии это нереально. Вы не представляете, что такое свадьба для них. Во-первых, в загсе, или как там у них, в мэрии, вывешивается задолго список с именами врачующихся. А потом, когда наступает день свадьбы, то на всех проезжих частях дороги, ведущих к этому дому, выставляются плакаты с надписью: «Сегодня женятся наши дети, Джузеппе, к примеру, и Джина. Добро пожаловать всем по адресу такому-то». И кроме пол-Италии на свадьбу приходят и все проезжающие, кому не лень. А таких в Италии много. И свадьба обставляется с такой помпой, и все дядюшки и тетушки раскошеливаются на подарки, всякие фамильные драгоценности. Так что девушки не могли так подставить своих родителей. — Ну женился бы он у вас тогда эффективно, раз девушки были готовы. Чего он терялся? В Италии такие красотки. — Да он не мог. У нас всего две актрисы в труппе, и обе его девушки. Они и так с трудом терпят наличие друг дружки, а тут бы взбунтовались. А он целиком от них зависит. Кроме того что они все делают для театра своими руками, он еще и морально целиком от них зависит. Он только с ними советуется обо всех постановках, без их одобрения ни одна пьеса не проходит. Потом по деловой части, когда нужно переговоры вести, опять же у нас девушки незаменимы. Без них мы бы и о половине проектов не договорились. Он не мог так рисковать. — Ну а сколько мужиков у вас в труппе? Женился бы кто-нибудь из вас, не обязательно же чтоб режиссер всех вытягивал. Уж к вам-то девочки, надеюсь, не стали бы ревновать. — К нам бы не стали. Но ты не знаешь нашего режиссера. У него такая теория, что секс расслабляет и отвлекает от работы. Поэтому он нам запрещал даже однодневные романы заводить. Если замечал, что мы с кем-то хотя бы переглядываемся, такие скандалы закатывал. Одного парня мы так и потеряли. Он его выгнал за то, что тот влюбился. К нему шведка одна приехала, которая не могла с ним расстаться и хотела повсюду нас сопровождать, но режиссер этого не потерпел. Он сказал — выбирай: или работа, или шашни. Парень-то ничего не потерял, он сейчас в Швеции организовал свои сольные выступления, говорят, пользуется успехом. А мы лишились талантливого актера. — Ну и режиссер у вас! А сам-то? Как вы это терпите? — Это больная тема. Боюсь, что все кончится бунтом, давайте лучше не будем об этом. Но мучаемся мы сильно. Вот я сейчас домой приехал, пока без надзора, могу оттянуться, а потом опять на каторгу. Парень он гениальный, с ним интересно работать, а то бы я давно плюнул. Столько было предложений. Посмотрим, что дальше будет. Пока я не встречал бабы, ради которой готов был бросить работу. — Слушай, смотри, как она к тому человеку пристала. Он уже на самый край стула отодвинулся, еще немного и упадет, бедолага. — Ага, а она впилась в него глазами, прямо как вампир. — Ужасно, я ее терпеть не могу, мне кажется, она и вправду сосет энергию. Я сама после общения с ней прямо как выжатый лимон бываю каждый раз. — Да, я ее тоже избегаю. По-моему, люди в смысле общения делятся четко на три типа — одни жрут тебя беспрерывно, и после нескольких минут контакта с ними приходится несколько дней отлеживаться. Нет, четыре типа: другие вообще никак — встретились и разошлись, как будто ничего не было. А третий — это когда человек почти при каждом разговоре говорит что-то для тебя новое, не в информативном смысле, а как бы побуждающее к размышлениям, открывает новые перспективы. Но больше всего я ценю, когда при общении становится возможно совместное творчество. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Ну да, да. — Когда вы вместе неожиданно для себя приходите к открытию чего-то важного, о чем никто до разговора понятия не имел.