После запятой - [15]

— Да, действительно, я чувствую, как оно развивалось. Вначале у него были очень простые, но приятные ощущения. Оно мало что могло различать, кругом была как бы серая плотная вата, потом стали прорываться более сложные переживания — яркий солнечный луч, порыв ветра, летящий снег — все это не называлось, а было дано как приемлемое изменение. Потом стали появляться голосящие люди — оказывается, это кладбище недавно образовалось — если соотнести его представления о времени с моим привычным — всего каких-нибудь пятьдесят лет. Еще я понимаю, что оно не очень их дифференцировало из окружения — они появлялись, выводя его на время из равновесия, а потом начисто забывались до следующего раза. Первое сильное потрясение наступило, когда в него переместилась чья-то человеческая душа. Оно тогда было в панике от непривычного сумбура и хаоса, соучастником которых его заставили стать, но не могло дать отчета в происходящем. Только со временем, благодаря нашествиям, оно научилось у них зачаткам более тонкого различения предметов и способности или свойству давать всему названия. Сейчас оно благодушно воспринимает все переселения внутри себя и вообще, попросту говоря, ему ровным счетом ничего не нужно, оно абсолютно самодостаточно. — Что ж, замечательное достижение, оно доступно только дебилу или божеству. Но ты не покупайся на это, я думаю, в нашем случае мы имеем скорее первый вариант. — А по-моему, все является божеством, а какие лица оно при этом принимает — несущественно. — Ты права, только не думай, что ты сможешь воспользоваться плодами чужого совершенства. Оставшись в нем, ты привнесешь свою собственную сумятицу и будешь с этим жить дальше. Лучше наберись мужества идти предначертанным путем, чтобы прийти к тому же самой. — Здорово, как ты все понимаешь и можешь объяснить! А выше тебя есть кто-нибудь или ты предел моего совершенствования? — Прислушайся, что-то изменилось! — Да, но это не в мыслях, а в ощущениях перемена. Что-то бок за-холодило. А, это она отодвинулась. Они уходят! Когда это они кончили речи говорить, я задумалась о чем-то и упустила момент.

Как забавно снова оказаться без тела. Состояние самое легкомысленное. И легкочувственное. Как будто я — воздушный шарик, и меня ведут на ниточке. Я не делаю никаких усилий, чтобы перемещаться вслед за ними… Кажется, что я вишу в воздухе, а они, передвигаясь, каким-то образом плавно смещают с места и меня. Все мое участие в этой процедуре состоит в том, что я не сопротивляюсь. Снег пошел. Им же, наверное, ужасно холодно, они столько времени простояли на морозе, произнося речи. И зачем это нужно было! Несчастные.

Я большую часть их речей пропустила мимо ушей. — Тебе пора бы отучиться от накатанных словесных оборотов. И этот твой махровый эгоизм — люди стояли, мерзли, говорили — нет чтобы из благодарности хоть в последний раз быть человеком и выслушать их до конца, а не прикалываться к какой-то ерунде. — Вот уж нет. Никогда не терпела, чтобы вокруг ломали дешевую комедию, а на этот раз тем более не буду ее участником. Зачем они столько лишнего наговорили про мои несуществующие заслуги — чтоб мне стыдно стало, что ли? По-моему, у меня и существующих достаточно, чтобы ничего не надо было выдумывать. Меня воротит от преувеличенности их высказываний — оказывается, я и любимая была у них самая, и жить они без меня не смогут теперь — и все это чередовалось с самыми натуральными слезами. Я понимаю, они несколько взвинчены, но зачем же до такого себя накручивать? Что, собственно, катастрофического произошло? По крайней мере, для многих из них? С большинством из присутствующих я виделась в лучшем случае раз в полгода, и мы ограничивались обменом сухой, а иногда и приторно неправдоподобной информацей. Ну не увидимся мы больше — ну и что? — почему они возводят это в ранг вселенской трагедии? Разве это не спектакль? Ну пусть некоторые изображают не для других, а для самих себя — суть от этого не меняется. Я еще понимаю — близкие, и мне тяжело с ними прощаться, а остальные-то что? И потом, я что-то не припомню, чтоб кто-то устраивал публичные рыдания по поводу перехода из одного возраста в другой. А мне лично гораздо больше жаль ту маленькую девочку, которой я когда-то была… Как-то нечаянно я обнаружила, что она исчезла, и по всей видимости, безвозвратно, — как будто ее и не было. Кроме меня, этого никто не заметил, разве что родители. Но если и так, они приняли эту потерю как не заслуживающий размусоливания факт, тем более недостойный скорби. У меня появляется ощущение, что все они живут по негласному, но общеизвестному предписанию, регламентирующему качество и количество надлежащих переживаний во всех случаях жизни. О, вот интересную вещь она сказала! Как будто мысли мои читает. Не зря мы с ней дружили. Примерно то же, что я думала, но немного другими словами. Как она выразилась? — «мы потеряли связь с традицией, и теперь не знаем, как переносить такие вещи. Раньше существовали ритуальные действия, помогающие на тормозах спустить боль от потери. Это происходило автоматически. А сейчас мы не знаем, как это делается. Последние два дня я просто разрываюсь на части». Умные у меня друзья все-таки. В жизни я бы с ней согласилась. Значит, я пока могу повторять услышанное. Отметим пока что про себя. Вот если бы можно было вести записи! Наука бы оценила. А что у меня вообще изменилось, кроме как отсутствия тела? Скажем прямо, при жизни на его присутствие я не так чтобы часто обращала внимание. А сейчас у меня пошли странные видения происходящего. Это не образы и не мысли, которыми я привыкла думать, а видения закономерностей. Они текут, переходят одно в другое, но вместе составляют законченную картину. Если я сейчас увлекусь, то смогу увидеть всю историю человечества, как она протекала в действительности. Это так просто. А историки все врали. Даже современники событий. И не всегда нарочно. Просто они не видели всю картину целиком, описывали только одну часть и тут же делали далеко идущие выводы. Да, про традиции она правильно увидела. Они облегчали жизнь. Теперь я поняла — они и есть те предписания, которые управляют людьми, регулируя их поведение. В каком-то смысле они очень удобны, освобождают от необходимости думать, сомневаться, выбирать. Очень многих они даже учат вначале проявлению, а затем и постепенному возникновению кое-каких чувств. Но это всего лишь помочи, сооруженные нашими предками для облегчения наших первых шагов и предохранения от падений. Каждый новый предок, обладающий даром изобретательства, совершенствовал по своему разумению их конструкцию. Если он был в душе художником, то украшал всякими финтифлюшками, в зависимости от вкуса; обладатель морализаторского темперамента придумывал приспособления, затрудняющие возможность далеко убежать и потеряться. Тут же появлялся снобствующий с предписаниями, кому с кем можно водиться в зависимости от совершенства помочей. Вслед за ним ученый производил классификацию. Приспособления усложнялись, затрудняя любой новый шаг. Благодаря этому кое-кто начал понимать, что, научившись самостоятельно ходить, неуместно пользоваться ими. Время от времени обнаруживались смельчаки, делающие самостоятельные шаги. У них, как водится, появлялись последователи и преследователи. Они боролись между собой и побеждали с переменным успехом. Были целые эпохи под флагом самостоятельности каждого обывателя. Они все плохо кончались. И вслед за ними наступали эпохи жестких предписаний, возврата традиций. Они тоже все плохо кончались. И во все эпохи появлялись борцы против существующего строя. История показывает, что они были правы, пока оставались в меньшинстве. Только благодаря им что-то менялось и развивалось. Главное, не стоять на месте. Сколько у них у всех впереди разных возможностей! Как я им завидую! Всего-то им и нужно — стряхнуть с себя оцепенение и двинуться. Ведь уже сколько веков знающие люди заверяют — путь в тысячу лье начинается с первого шага, а их мало кто слушает. Дорогу осилит идущий, говорят они, но мало кому есть до этого дело. Вот и мы наконец осилили путь до автобусов.