После сделанного - [38]

— У вас есть машина? — поинтересовался Сенькевич.

— Есть, — сказала Екатерина Трофимовна.

— Наверное, было бы удобнее ехать в Игнатово машиной?

— Конечно, удобнее. Душиться в электричке удовольствие небольшое. Но хотелось отдохнуть; к тому же ужин был, вино. Никто и не приехал машинами.

— Брат Децкого приехал машиной, — поправил Сенькевич.

— Ну, он еще не остыл, — улыбнулась хозяйка. — Что у него там, на счетчике, едва тысяча километров.

— Может быть, вам сильно нездоровится, — спохватился Сенькевич, — а я вас утомляю?

— Нет, ничего. Это почки. Сижу дома, греюсь. Благо, что участковый врач — добрый человек, дает бюллетень.

— Вы работаете заведующей магазином? — спросил Сенькевич.

— Я работаю заведующей комиссионкой, — уточнила Екатерина Трофимовна. — Номер шестнадцать.

— Это, кажется, универсальный комиссионный магазин?

— Да, слава богу!

Крылись, чувствовал Сенькевич, за этой женщиной какие-то тайны, но страха, настороженности, волнения не ощущалось совсем; вопросы его она встречала с безразличием, отвечала внятно и легко; он понял, что у нее есть толковые, безобидные трактовки всему; даже если спросить, откуда она располагает деньгами для покупки дорогих вещей, она ответит без промедления и убедительно, например, что выиграла по лотерее «Волгу», но получила денежную стоимость, и проверка покажет, что она действительно предъявляла к оплате счастливый билет. Крепкая бабенка, подумал Сенькевич. Но где берет эти тысячи? Ведь все это куплено до кражи у Децких. Неужто в комиссионке финтит? Может, и финтит, подумал Сенькевич, но знакомых, по крайней мере, не обкрадывает. Он спросил, хорошо ли Екатерина Трофимовна знала покойного Павла Пташука.

— Да! — односложно ответила Мелешко, и тут повеяло от нее на Сенькевича холодной струей, какой-то нервный центр от этого вопроса замер и оледенел. Это было странно.

— Он не очень меня жаловал, Паша, — сказала Мелешко, словно почувствовала, что Сенькевич удивился. — Ему моя нравственность казалась не строгой. Он был романтического склада — одна любовь, многолетнее страдание по одной любви, верность печальному образу, платонические страсти, словом, всякие такие смешные у взрослого мужчины чувства. Я посмеивалась над ним, называла мальчиком, он меня — совратительницей. Не скажу, чтобы мне это было приятно. Но, впрочем, мы дружили. Его тянуло ко мне. Может быть, потому, что чувствовал себя слабее.

— Почему же он пил? — спросил Сенькевич.

— Он пил не больше остальных, — сказала собеседница. — Во всяком случае, я никогда не видела его пьяным. Подвыпившим часто, но пьяным никогда. Вот по телефону иной раз — язык заплетался.

— А когда вы видели его в последний раз?

— На даче у Децкого, на купалу.

— А позже он звонил?

— Звонил, — сказала Мелешко. — Он звонил в свой последний вечер. Это было в часов одиннадцать. Мне болели почки, я грелась в ванне. Вдруг зазвонил телефон. Олег Михайлович снял трубку и говорит мне: "Тебя Павел зовет". Мне не хотелось выходить из воды, и я сказала передать, что скоро позвоню. Через минут пятнадцать позвонила, но телефон был занят. Потом я позвонила еще раз, вновь — гудки. Теперь жалею, что поленилась подняться, но как раз за минуту до Паши звонил Децкий, я тоже не подошла, и вот так получилось, что не поговорили.

— Жаль! — сказал Сенькевич.

— Да, — вздохнула Мелешко. — Жаль!

Для домашнего свидания разговор был достаточным, Сенькевич решил прощаться. В прихожей он задержался на миг у настенного перекидного календаря зарубежного производства. Календарь предназначался сугубо для дам, поскольку проиллюстрирован был снимками идеальных мужчин; текущий июль олицетворялся выходящим из моря культуристом — два метра ростом, широкие плечи, вздутые мышцы, ни капли жира, перламутровый ряд зубов. "Красивый парень", — сказал Сенькевич. "Картинки!" — с пренебрежением махнула рукой хозяйка. Тут Сенькевич, вспомнив, попросил адрес ее приятеля. Без удивления и нежелания Мелешко назвала адрес Олега Михайловича.

Он жил на соседней улице и оказался дома. Сенькевич представился, удивленный коллекционер пригласил его войти. Переступив порог, Сенькевич очутился в музее. Двухкомнатная квартира была вся обшита тонированной вагонкой, и на стенах продуманно, не очень густо держались в нейлоновых петлях разные штуки старинного оружия. Сенькевич заинтересовался, и состоялась короткая экскурсия по квартире, хозяин объяснял: а вот фузии начала прошлого века, вот наполеоновские багинеты, а это нагрудный офицерский панцирь, а вот итальянская дуэльная шпага, а этот арбалет муляж, сам изготовил по чертежам; жемчужиной коллекции он назвал турецкую саблю, изогнутую полукругом, клинок которой завершался длинным шипом, Сенькевич не мог вообразить, как таким оружием возможно было рубиться. Висели на стенах и несколько кистеней и пара жутких — шириною в ладонь старых белорусских кинжалов, но чего-либо сверхобычного Сенькевич среди этого множества игрушек не заметил. Обстановка обеих комнат отличалась строгостью, правда, спальный уголок выдавал пристрастие хозяина к комфорту и неге, но духа дорогих вещей, духа опредмеченных тысяч, которым дышала квартира Екатерины Трофимовны, здесь не чувствовалось.