После полуночи - [16]

— Что за программа?

— Узнаете, — загадочно отозвался он. — Хотя, собственно секрета нет: третий день… девятый… сороковины… если по-земному. Тут другой отсчет, тут времени нет. Но для понятности будем считать привычно на дни и недели. Я вот уже седьмой день тут.

Голос его понизился до шепота, стал таинственным:

— После сорокового дня сюда уж не возвращаются — это срок окончательного приговора, день прощания. Кстати, сегодня кого-то из наших будем провожать.

Он почтительно возвел очи ввысь.

Я, пожалуй, только теперь заметил, что там, в невообразимой вышине, среди звезд, переливавшихся всеми цветами радуги подобно капелькам росы, затмевая их, сиял тоже сам по себе иной свет, такой же, что и вокруг нас, но гораздо более яркий и взволнованный… Да, именно взволнованный! Я не могу найти более точного определения, потому и употребил это слово. В том свете растворено было некое духовное напряжение, оно все это время нисходило на нас сверху, мы чувствовали его, хотя и не сознавали источника.

11.

— Вы верующий? — осведомился у меня человек с батожком.

Верующий ли я? Это я и сам хотел бы узнать.

— Ясно, — отозвался он, видя мое затруднение.

— А вы? — спросил я в свою очередь.

— Я матерьялист, — отвечал он с большим достоинством. — То есть верю только фактам. Если явится сейчас перед нами Христос — как я могу не поверить в его существование? Поверю! Хотя бы и Бог-отец — то же самое. А если, знаете ли, одни разговоры… что будто бы где-то кто-то есть…

— Разве вам еще не было предъявлено никаких фактов?

— Пока что ничего. Мы как бы в карантине… идет как бы дознание, следствие, а высший суд — потом.

Я слегка опешил.

— Что за дознание?

— Вызывают, допрашивают, обличают в грехах. Узнаете в свой срок! — уклончиво объяснил бывший заведующий райтопом.

— Что с вами было на третий день? Ведь это какой-то знаковый рубеж.

Он поведал этак осторожно:

— Упрекали в многоглаголании, пустословии, празднословии. Что ж, я не отрицал. А вот сквернословие — нет, говорю, не грешен. А они мне все припомнили: и то, что в детстве было, и в юности… Там у меня и кощунства имели место, и пение неприличных песен о Боге и священниках…

Я мимолетно с облегчением подумал, что за мной подобного греха не водилось: песен таковых не пел.

— Долго они меня так-то уличали: то в чревоугодии, то в клевете, то в прелюбодеяниях. Бессмысленно отрицать и запираться! У них там все записано… на скрижалях.

Тут я призадумался. Сказанное им все более озадачивало меня.

— А кто они — те, что допрашивают?

— Увидите.

Он явно уклонялся от ответов. Из осторожности, ему присущей. Но я был настойчив:

— А как вас позвали? Окликнули оттуда, сверху? Или дали какой-то знак, и вы поднялись туда?

— Нет, они спустились… как я понял, это простые служащие, не главные. Двое. Не представились, никаких отличительных знаков не имели, удостоверений не предъявили. Да и сам допрос был… в форме дружеской беседы. Они интересовались моим прошлым, на мои вопросы не отвечали. Вообще вели себя обходительно, интеллигентно, вежливо. Я очень духом упал, когда все открылось в процессе дознания, но они ободрили, обнадежили. Говорю же: обходительные такие. А вот послезавтра вызовут меня на более высокий уровень… там строже. Оттуда наш брат возвращается уже иной — задумчивый.

Я озаботился, как перед важным экзаменом, который мне предстоял, а собеседника моего как бы отнесло от меня ветерком.

12.

Я же оказался на главной улице, над своим распростертым у фонарного столба телом: нет, еще никто не нашел меня, никто не поднял.

«Странно, — сказал я сам себе. — Сбили человека мотоциклом, и никому дела до этого нет. Всем наплевать, что ли? До сих пор не нашлось никого, кто побеспокоится. Ведь лежу-то на мокрой земле, простужусь. Хотя… какая ж теперь простуда меня проймет»?

Напрасно я сетовал на невнимание: из-за того дома, в котором зал бракосочетаний, показался бодрый человек; он шагал по середине дороги, не опасаясь никаких машин, и уже прошел мимо, не заметив меня, лежащего, но остановился и вернулся.

— Эй, друг! — окликнул он. — Ты чего здесь загораешь? Солнышка-то нет!

Не дождавшись ответа, оглянулся, опять окликнул:

— Эй ты, дурдом!..

Пнул меня легонько, потом присел рядом на корточки.

— Радикулит словишь, — сказал он заботливо и вороватым движением сунул руку в карман моего плаща. — Чего хоть принимал-то, а? Надрызгался…

И полез уже во внутренний карман пиджака, что-то переложил оттуда себе.

— Принимал-то, говорю, чего?

Что он мог вынуть? Ах, да, деньги… Ну, невелики…

— Э-э, — сказал он вдруг, вытер руку о мокрую траву и зашагал прочь, скрылся за деревьями сквера.

Увиденное притупило во мне любопытство ко всему окружающему. Я закрыл глаза и отдался, как говорится, на волю волн. Меня медленно возносило над деревьями, над домами, и я опять почувствовал себя среди тех странных сгущений воздуха или света, которые в прошлый раз не очень удачно сравнил с невесомыми медузами. Но теперь, отдавшись во власть окружающей стихии, я каким-то образом мог созерцать их жизнь. То была именно жизнь, только призрачная, странная, зыбкая. Все менялось у меня на глазах, и было мимолетно, как в мире привидений. Я видел: вот мальчик ощутил вдруг собственную невесомость и полетел, раскинув руки.