1.
«Этот город не любит меня./ Просто так, безо всякой причины. / Не бывало отрадного дня,/ Чтоб меня не казнили безвинно. / Нет, не люди мои палачи — / Хамство, глупость, тупая жестокость. / Я, случается, плачу в ночи / Оттого, что мне тут одиноко…»
В ненастный осенний вечер я сидел за своим письменным столом и по непонятному внутреннему влечению писал, словно под диктовку, эти стихи. Спешу предупредить: я не поэт, а стихотворец, пишущий от случая к случаю, раз или два в год. Потому за всю свою жизнь я сочинил, небось, не более полусотни стихотворений. Можно бы и не сочинять их, но раз уж написались, пусть будут…
«Этот город никем не храним, / Богоброшен и богооставлен, / Потому и клубятся над ним / Злые силы, он тем и прославлен, / Его имя темно и мертво, / Он по глупости так именован, / Потому я зову Корчевой / Столь враждебное мне Конаково…»
Старинный городок Корчева располагался когда-то на берегу Волги чуть ниже по ее течению, но он ушел на дно Иваньковского водохранилища в тридцатых годах минувшего несчастного века. Жилые дома его перевезли сюда, выстроили в улицы — это нынче старая часть города. По праву наследования надо бы переназвать наше Конаково, сделать его Новой Корчевой… сила слова необорима! слово может творить чудеса! Оттого и нравы его граждан смягчились бы. Вот я и переназвал из самых благородных побуждений. Но пока что…
«Здесь жируют мерзавец и плут, / Здесь ликуют прохвост и бездельник. / Удивительно много их тут, / Тех, чья жизнь и пуста, и бесцельна! / Тут при овцах и волк, и пастух / Каждый цели своей предназначен. / Мне смешно видеть их суету, / И тогда я смеюсь, а не плачу.»
Должно быть, они витали над моей головой, эти стихи, а я теперь ловил их, закреплял на листе бумаги, располагая не в столбик четверостишиями, а просто в строчку:
Это давнее мое убеждение — о стихах, витающих в воздухе подобно вольным птицам или столь же вольно плавающим, как рыбки в воде. Наверно, думаю я, заслуга стихотворцев состоит лишь в том, что они искусно приманивают, ловят их, каждый в силу своих способностей и умения; поймав, прикалывают свою добычу к бумаге кончиком пера или приколачивают буковками пишущей машинки.
Вот какая мысль не оставляет меня: самое-то ценное давно уже выловлено, извлечено из окружающего нас околоземного пространства (тут речь не только о Новой Корчеве) поэтами золотого да серебряного веков, и приколото ими намертво к бумаге, к мрамору, к медному листу. А нам, живущим ныне, осталась так себе, мелочишка сорная, мелюзга, вроде стишков о нелюбви города к своему гражданину Еще мне подумалось, что написание целого стихотворения — это ходьба по неизведанной топи болотной: бросишь сцепленные в строку слова, как бревнышко, ступишь на него — шатко, ненадежно; кладешь еще одно… увязываешь неуклюжие строки рифмой, заполняешь пустоты туманом смысла…
А куда, собственно, вел я эту хлипкую гать, сочиняя стихотворение о Новой Корчеве, богоброшенной и богооставленной? Куда выстраивал этот жалкий мосточек, рискуя позорно провалиться в болотную жижу? Бог знает…
2.
Внезапно охладев к стихописанию, я некоторое время сидел просто так, потом спрятал исписанный листочек в ящик стола и придвинул к себе книгу, которую читаю довольно часто. Этот толстенный фолиант вместил в себя множество книг, стал своеобразной библиотекой. Там повествуется о давно ушедших временах, об исчезнувших государствах и городах, о неведомых народах и их мудрых или жестоких правителях. Меня волновали труднопроизносимые имена и названия, поражало обилие изображаемых событий, озадачивали странные, непривычные обороты речи.
«На другой день Олоферн приказал всему войску своему, пришедшему ему на помощь, подступить к Ветилуе, занять высоты нагорной стороны и начать войну…»
«В шатре осталась одна Иудифь с Олоферном, упавшим на ложе свое, потому что был переполнен вином… Потом, подойдя к столбику постели, стоявшему в головах Олоферна, она сняла с него меч его и, приблизившись к постели, схватила волосы головы его… и изо всей силы дважды ударила по шее Олоферна и сняла с него голову…».
На этот сюжет я даже написал стихотворение, которое начиналось так:
Юдифь! Я — Олоферн. Мы ветхозаветны
И в тысячелетьях — лишь горсточка пыли.
Как две стороны у чеканной монеты,
Мы неразлучимы, но нас разлучили.
Юдифь! Я — убитый тобою Олоферн.
Мы оба — ничто перед волею Рока.
Я ныне распят, как на лысой Голгофе
Несчастный Христос, сын несчастного Бога.
Юдифь, я хочу, чтобы все повторилось:
Пусть снова умру у стены Ветилуи
Ты помнишь? Я принял, как высшую милость,
Твои обжигающие поцелуи…
Я оторвался от книги, вздохнул, стал собираться. Жена посмотрела на меня вопросительно.
— Ты куда это, на ночь-то глядя? — спросила она. — Посмотри, какое ненастье там.
Что-то затосковало во мне, как бы заскулило; печальная нота зазвучала в душе. Я глянул в окно: ветер безжалостно трепал березы под нашей лоджией; уличный фонарь отчаянно качался и мигал; по Волге тяжело, медленно плыл буксир с баржей, борясь с волнами и ветром.
— Не ходи, — сказала жена. — Уже поздно, и дождь хлещет.