После полуночи - [14]

В другой комнате, то ли в этом же доме, то ли в соседнем, куда меня занесло, ребенок лет полутора ревел в полную силу легких. Мать поднялась с постели, взяла его на руки, а он продолжал свой рев…

И они жили, жили!

Рядом за стеной — а может быть, дальше? — праздновалось, по-видимому, новоселье: вещи еще не нашли своих мест, светили голые электрические лампочки, но люди, собравшиеся за столом, были веселы, говорили, перебивая друг друга, хохотали… А стол был сервирован наскоро: рыбные консервы в банках, отварная картошка в кастрюле, куски вареной курицы на листе бумаги, хлеб крупными ломтями, соленые огурцы в суповой тарелке…

И это была жизнь.

Двое, мужчина и женщина, лежали в постели и, не зажигая света, тихо пели. Их дети — в соседней комнате: мальчик в глубоком сне без сновидений, а старшая сестра его, лет десяти, как раз пробудилась, послушала поющих родителей вместе со мною, улыбнулась и тотчас заснула.

И это была жизнь, настоящая, счастливая.

Мужик сидел в ярко освещенной кухне, уперев угрюмый взгляд в стол. На столе перед ним стояла бутылка водки, стакан с жирными отпечатками пальцев, банка с солеными грибами, прямо на столе лежал большой соленый огурец с опавшими боками. Мужик был в промасленной робе.

Кажется, именно его я видел в кабине фантастически грязного ковшового экскаватора, на кабине которого проступала сквозь грязь гордая надпись:

«28 ЛЕТ БЕЗ КАПРЕМОНТА».

Цифра, между прочим, каждый год обновлялась, возрастая. Впрочем, может быть, и не он был в той кабине.

Жена его, уже раздетая, гневная, встала в проеме двери.

— Долго будешь колобродить?

— Я у себя дома. Что хочу, то и делаю.

— Ты хоть бы умылся, мазутная харя…

Он погрозил ей кулаком:

— Жена да убоится мужа своего…

И это тоже была жизнь.

Опять подхватило меня, словно ветром, и понесло… через дома со спящими на кроватях да диванах людьми… Между прочим, иногда я узнавал кое-кого из них.

Я хотел найти трусливого Адидаса. Не знаю, зачем он мне понадобился; ведь отомстить ему я не мог бы теперь, да и желания такого, признаться, не было, разве что любопытство: что за обормот? Как его понять: ударил человека и убежал…

Но чаще заносило меня в квартиры, где спали незнакомые мне люди. Впрочем, спали не все.

Неведомо как я оказался на своей улице. У меня не возникло желания снова наведаться домой, я просто спустился к Волге, в том месте, где сосны и городской пляж.

На тропинке, ставшей длинным изогнутым корытцем в земле, прибило палую хвою с сосен, и стояла дождевая вода длинными лужами. Я шел тут, отнюдь не разбрызгивая ее, — невесомый. Ни человеческого возгласа, ни птичьего свиста, ни мышиного писка не раздавалось тут — только ветровой шум в соснах да шорох тяжелых капель, падающих с веток. Волжский плес был мрачен; противоположный берег лишь едва-едва угадывался, скрытый темнотой, дождем и низкими облаками.

Не лучшая ночь выпала мне для последнего земного происшествия. Я знавал здесь и лучшие времена.

Ах, какие закаты разыгрывались тут передо мной! Сядешь, бывало, вот там, на краю берегового обрыва, — и ты в кресле амфитеатра, а глубь волжского плеса — как оркестровая яма, за которой авансцена того берега, и над нею вздымается занавес из световых потоков, за которым само действо: солнце садится, щедро расплескивая краски по всему небосклону.

«В коловращенье шар земной! / Весь этот мир летит куда-то. / И вот опять передо мной / Фантасмагория заката/ Опять толпятся облака / Венцом закатного светила,/ И величавая река / Их величаво отразила / Какая это красота! / Стою, в смятенье чувств немея, / Как пред „Явлением Христа“ / Или „Последним днем Помпеи…“».

Облака, окрашенные во все цвета радуги от аспидно-черного и фиолетового до золотистого и кроваво-красного, перемещались в борении света и тени, в переливах, в отсветах, в бликах… Иногда облака эти казались мне живыми существами, это когда выстраивались они полукругом и смотрели на опускающееся за край земли солнце. А по сторонам от этого места то ли тени косо падали на землю, то ли бродили по самому горизонту дожди.

9.

Фантасмагория, да… Порой от созерцания ее меня охватывал трепет, словно я становился причастным к некоей вселенской тайне, разгадать которую равносильно смерти; она неподъемна, эта тайна, для человеческого разума. Казалось, если вдруг озарит тебя ее разгадка, тут и умрешь от потрясения.

Теперь, что же, больше не гулять мне здесь? Не сидеть на обрыве, созерцая очередную небесную фантасмагорию? И не купаться в Волге в жаркий день или теплый вечер? А самое главное — не выуживать стихотворные строки, составляя сонеты, элегии, стансы… не слагать од и эпиграмм во славу соседей и знакомых или для сокрушения своих врагов? Неужели все это теперь потеряет смысл и значение? Сколько бы ни говорил, что стихи мои предназначены для «внутреннего» употребления, хотя бы один или два читателя, один или два слушателя-ценителя мне все-таки нужны.

Но с другой стороны… Наверное, я буду избавлен от созерцания подлых сцен, коими изобилует наша Новая Корчева, и ничто не вовлечет меня в постыдные дела (мордобой и всяческая пря) помимо моей воли.