После Гиппократа - [5]

О психотерапии не заикались ни в неврологии, ни даже в психиатрии. Все это подавалось как-то хитрожопо: дескать, что-то есть, но лучше не любопытствовать.

У нас был огромный мединститут со своей поликлиникой, и вот там имелся один-единственный психотерапевт Муравьев.

На него приходили посмотреть умышленно.

"Очень стремен", - говорили о нем полушепотом.

Я и сам заходил.

В нашей полунаркотической и антисоветской среде он слыл человеком мистическим, даже масоном. Поговаривали, будто он не просто так. Будто он знает нечто, а потому ого-го, и лучше к нему не соваться, это очень опасно. Вполне и зарезать могут в темном переулке, если спросишь слишком о многом.

Он мог и от армии отмазать, и в дурку положить, и опалить василисковым взглядом.

Ну, я и забрел к нему с обычной песенкой про беспричинный плач - мне отчаянно не хотелось ехать в колхоз.

Это был огромный, суровый, усатый мужчина, которому совершенно не шел белый халат. Вида такого, что недолго и в Брежнева выстрелить - мало того: такие планы уже зреют. Глаза навыкате, гробовое молчание, пятнистые руки.

Он выгнал меня на хер. Выписал рецепт на пустырник и выгнал, а мог аминазином ударить..

До сих пор коленки дрожат. Ведь мог же он быть масоном и магистром, носителем тайного знания обо всем.

Конверсия

Для тех, кто не знает - это так раньше называлась истерия. Но истерики- то хитрые бестии и быстро учатся. Как только их мостики в дугу, слепота и параличи перестали производить впечатление, они напридумывали себе кучу новых малопонятных симптомов.

Лежит, бывало, одна подобная в палате, а через неделю у ее соседок уже все такие же симптомы. Да. И у нее, соответственно, ихние.

Очень трудно было с ними работать.

Лаской, лаской - и на выписку.

Но был у меня клиент, которому такая конверсия была ни к чему, ибо его сам Господь наградил-конвертировал в неразменную монету. Здоровый, косая сажень в плечах, наглый донельзя, глаза вытаращены и молодой совсем. Ему вырезали абсцесс мозга, и эта штуковина не повлияла ни на что, кроме левой руки.

Во всем здоровяк, а левая рука - словно плеть. И не придерешься.

Весь прямо лучится здоровьем.

И ведь ничем ему не помочь, рука не заработает.

Конечно, он был первым в очередь на цебребребрезин, и брекекекек, и прочие труднопроизносимые редкие препараты, и бабушек шугал из приемной, гаркал на них: тихо! Доктор работает!

Я его не переносил.

Он приходил без номера, запросто, без приглашения усаживался, швырял кепку на койку.

- Ну что, доктор, как она жизнь? С цебребребрезинчиком как?

Да будет, понятно. Тебе-то будет.

С рукой он своей обращался небрежно, как с девичьей косой. Закинет ее куда-нибудь или демонстративно упакует в карман. С победным при этом видом: вы, доктор, хотя и с рукой, но история нас рассудит...

- Ну, я пошел?

- Ступай, голубчик.

Хрустя яблоком, он выходил.

Сказано, в конце концов: если член тебе какой мешает - отсеки его. Вот ему и отсекли. А так бы мешал. Еще неизвестно, что бы он этой рукой натворил. Зато теперь может жить беззаботно, все несчастья уже позади, а жизнь - она ведь прекрасная, жизнь.

Добро пожаловать

- Можно на прием?

Люди по-разному входят в докторский кабинет.

Иные дожидаются лампочки. И если уже все вышли, и даже сам доктор вышел, никого туда не пускают.

Другие долго стоят перед дверью и читают надпись. Я так и слышал, как у них шевелятся губы. А что тебе в имени моем? Ничего. Пока не отопрешься сам - не войдут. В лучшем случае - осторожное поцарапыванье.

Третьи стучат и спрашивают: к вам можно? Даже если нельзя. Ах, извините.

Четвертых ведут под руки. Сидишь ты, не чуешь беды, считаешь ворон в окне, и вдруг распахивается настежь дверь - и его вводят. Сначала китель с орденами, а потом уже его, под руки. А он выбрасывает пехотные ноги в танковой обуви.

Пятые чего-то там шуршат и скребутся: готовят газетный сверток с коньяком.

Шестые тупо сидят, пока не соберешься домой. Уже запираешь дверь и халат снял, а они сидят. А вы чего? А мы, значится, пришли.

Седьмые входят без стука, распахивают дверь ногой. Они здесь свои.

Восьмых затаскивают коллеги, и это ужасное: посмотри. Неужто я умнее?

Девятые сами являются от коллег, когда их никто не ждал: вот, меня попросили зайти.

Десятые приходят не в тот день и скандалят в очереди. На это действовало одно: я выходил и раздельно объявлял: "Если. Сейчас. Не наступит. Мертвая тишина. То я буду принимать в три раза медленнее!"

И был одиннадцатый.

Он всегда являлся последним, он был безнадежный паркинсоник. Уж лампы погасли, уже шапито взмахнул мягкими крыльями, но вот я что-то такое слышу: кто-то топчется и внимательно читает надпись.

Потом ручка медленно проворачивается. В дверной щели - застывшая маска:

- Можно на прием?

Только он один так выражался: "можно на прием?" Неизменно. Всегда. Являясь последним.

А на что сюда еще можно? На сеанс тайского массажа? На десятиведерную клизму? На ленинский субботник?

- Можно, конечно.

Он никогда ни на что не жаловался.

Ему нужно было просто переписать рецепты. На одни и те же лекарства, которые он пил уже много, много лет - столько, что помнил еще, наверно, Мерлина и Саурона. А уж видел наверняка.