После Европы - [24]

Поляки не единственные, кто верит в правительственный заговор вопреки отсутствию доказательств. Согласно опросам, от 50 до 75 % жителей стран Ближнего Востока сомневаются в том, что угнанным 11 сентября 2001 года самолетом управляли арабы; четверо из десяти россиян полагают, что американцы фальсифицировали высадку на Луну, а половина американцев убеждены, что их правительство, скорее всего, скрывает правду о том, кто стоял за атаками на Всемирный торговый центр[61]. Теории и теоретики заговора всегда расцветали там, где дело касалось загадочных обстоятельств смерти и влиятельных людей. Как отмечают исследователи, теории заговора наиболее популярны в периоды крупных социальных изменений, поскольку отражают желание упорядочить сложную и запутанную окружающую действительность. Десятки докладов[62], «доказывающих», что cмоленская катастрофа не была случайностью – классический пример: снабженные множеством примечаний, словно докторская диссертация, и построенные из головокружительных обобщений («когда руководитель государства гибнет в авиакатастрофе… факт диверсии не подлежит сомнению»)[63] и мельчайших деталей (10 тысяч мелких осколков[64], найденных в зоне крушения, как доказательство взрыва).

Из событий в современной Польше можно сделать еще один вывод: иногда общая вера в теорию заговора может занимать место, принадлежавшее прежде религии, этничности или четко сформулированной идеологии. Она может служить маркером политической идентичности. Вот почему смоленский заговор стал квазиидеологией партии «Право и справедливость». «Гипотеза об убийстве» способствовала консолидации некоторого «мы»: мы – те, кто не верит в ложь правительства, мы – те, кто знает, как мир устроен на самом деле, мы – те, кто винит либеральные элиты в предательстве заветов революции 1989 года. Смоленский заговор сыграл важнейшую роль в возвращении Качиньского к власти, поскольку дал выход глубокому недоверию поляков по отношению к любой официальной версии событий и наложился на их представление о самих себе как о жертвах истории. Но расцвет теорий заговора указывает на еще одну слабую сторону европейских демократий – их неумение выстраивать политические идентичности.

Десять лет назад британское агентство YouGov, занимающееся изучением общественного мнения, провело сравнительное исследование группы политически активных граждан и молодых людей сходного социального профиля, участвовавших в реалити-шоу «Большой брат»[65]. Тревожные итоги состояли в том, что британские граждане ощущали себя лучше представленными в доме «Большого брата». Им было проще идентифицировать себя с обсуждаемыми героями и идеями. Он казался им более открытым, прозрачным и представляющим людей вроде них самих. Формат реалити-шоу возвращал им чувство собственной значимости – той, которую должны сообщать, но почему-то не сообщают демократические выборы. Политические идентичности, конструируемые популистскими партиями, в действительности мало чем отличаются от тех, что формируются реалити-шоу. И те, и другие в первую очередь – про подтверждение сходного видения мира, и лишь потом – про репрезентацию интересов.

Популистский поворот в Европейском союзе, таким образом, можно рассматривать как реванш более узких и локальных, но культурно более глубоких идентичностей внутри отдельных стран-членов. Как следствие, европейская политика дрейфует в сторону более закрытого и, возможно, менее либерального понимания политического сообщества. Лежавшее в ее основе со времен Французской революции четкое разделение на левых и правых все больше размывается. В результате подъема правого популизма, не принимавшего таких форм с 1920–1930-х годов, рабочие классы оказались беззащитны перед неприкрыто антилиберальной риторикой. Встревоженное большинство, которому есть что терять и которое поэтому живет в постоянном страхе, стало главной действующей силой в европейской политике. Складывающийся нелиберальный политический консенсус не ограничивается правым радикализмом, он трансформирует весь европейский политический процесс. Угрозу Европе несут не заявления экстремистов; реальная опасность заключается в молчании мейнстримных политических лидеров – прежде всего о разнообразии, которое идет Европе на пользу.

Нынешнее встревоженное большинство искренне обеспокоено тем, что оказалось вытеснено на обочину глобализации. Способствовавшая росту среднего класса во многих странах за пределами развитого мира, глобализация подтачивает экономические и политические основания среднего класса послевоенной Европы. Тем самым новый популизм представляет интересы не сегодняшних проигравших, но тех, кто рискует оказаться ими завтра.

Подъем нелиберализма в традиционно еврооптимистической Центральной Европе должен помочь нам понять, что проевропейское большинство в подавляющем числе стран ЕС не гарантирует сохранения Союза. Более того, главная угроза выживанию европейского проекта со стороны популистских партий исходит даже не от евроскептиков – некоторые из них, по большому счету, не так уж и скептичны, – а от того, что они борются против принципов и институтов конституционного либерализма, фундамента, на котором построен Европейский союз.