После Европы - [26]

В нашем распоряжении – лишь череда апорий. Протестующий гражданин хочет перемен, но осуждает любые формы политического представительства. Вооруженный представлениями об общественных переменах уровня рекламного проспекта из Кремниевой долины, он одобряет дестабилизацию и высмеивает политические программы. Он грезит о политическом сообществе, но отказывается следовать за кем-либо. Его не пугают стычки с полицией, но он боится довериться одной партии или политику. Мэри Калдор, исследователь новых европейских социальных движений из Лондонской школы экономики, отмечает, что хотя у этих движений есть транснациональная идентичность и протестующие из разных стран находятся в постоянном контакте, идея Европы и реальность Европейского союза почти начисто отсутствуют в их интересах и мечтах. Стихийность – вещь локальная.

Идея демократии без представительства практически исключает любую серьезную дискуссию о будущем ЕС. Единая Европа не может существовать без представительства. Но бескомпромиссный антиинституциональный этос молодых проевропейских активистов делает единую Европу невозможной. Еще тревожнее, что политическая мобилизация проевропейской молодежи породила партии вроде СИРИЗА и «Подемос», тесно связывающие идеи демократии и национального суверенитета. Однако поддержка проевропейской молодежи не исключает оппозиционность Брюсселю как основу легитимности. Имидж молодежных партий опасен по трем причинам. Во-первых, число молодых избирателей в Европе все сильнее сокращается. Во-вторых, даже если молодые люди увлечены политикой, они не привыкли ходить на выборы. И в-третьих, поддержка молодых избирателей внушает либеральным политикам мысль, будто все их сегодняшние проблемы умрут вместе со старшим поколением. Это глубокое заблуждение.

Парадокс Брюсселя

Бывший греческий министр финансов Йоргос Папаконстантину с горечью пишет в своих мемуарах:

Я – персона нон-грата в собственной стране, где многие винят меня в кризисе и в своих личных проблемах. Я был тем, кто, как только стихла музыка, включил свет и объявил конец вечеринки… В результате я годами жил словно под домашним арестом – уличные прогулки стали для меня опасным развлечением[66].

Папаконстантину не из тех коррумпированных греческих политиков, которые десятилетиями разворовывали страну. Он не богач, конвертировавший политическую власть в деньги. Он не принадлежит ни к одному из влиятельных греческих семейств, управляющих страной на протяжении века. Он – идеальный пример европейского меритократа, выходца из обычной семьи, получившего хорошее образование и поднявшегося по иерархии греческого общества. Место в правительстве Георгиоса Папандреу досталось ему не благодаря идеологическим воззрениям, а в силу компетентности и добросовестности.

Почему Папаконстантину и другие целеустремленные меритократы со всего континента вызывают такое раздражение в момент, когда мир особенно нуждается в их экспертизе и профессионализме? Почему люди, тяжким трудом обеспечивающие хорошее образование своим детям, отказываются доверять тем, кто это образование получил? Возможно ли, чтобы их, как выразился сторонник Брекзита Майкл Гоув, действительно «достали эксперты»?

Сегодня кризис ЕС принято обсуждать с точки зрения его космополитической природы или дефицита демократии, тогда как на самом деле он вызван кризисом меритократического видения общества. Лучшее тому подтверждение – рост недоверия к меритократической элите. Могут ли элиты быть легитимными как внутри, так и за пределами своей страны – таков ключевой для всего европейского проекта вопрос. Почему же меритократам так не доверяют, хотя далеко не они самые богатые или коррумпированные люди во власти?

Очевидно, меритократия как система, при которой правят наиболее талантливые и способные люди, предпочтительнее плутократии, геронтократии, аристократии и даже, возможно, демократии (власти большинства). Однако именно такому взгляду на общество сегодня вынесен вотум недоверия.

Ненависть к меритократическим элитам порождена не просто ксенофобской глупостью воинствующих популистов или растерянностью простых людей. Британский социолог Майкл Янг, впервые в середине прошлого века употребивший термин «меритократия», вряд ли был бы удивлен нынешним положением дел[67]. Он первый объяснил, что, хотя «меритократия» многим может показаться хорошей идеей, на деле такое общество обернулось бы катастрофой. Это было бы общество эгоистичных, высокомерных победителей и недовольных, отчаявшихся проигравших. Оно не было бы неравным, но таким, в котором неравенство оправдано разницей достижений. Триумф меритократии, утверждал Янг, привел бы к утрате политического сообщества.

Аналитики, изучавшие референдум о членстве Британии в ЕС, часто сходились во мнении, что результат голосования во многом стал следствием «медленного, но неуклонного сдвига в структуре и мнениях электората растущего влияния среднего класса и выпускников вузов, придерживающихся леволиберальных взглядов»[68]. В 1960-х более половины работающего населения Британии были заняты ручным трудом и менее 10 % голосующих имели высшее образование. К 2000-м годам рабочий класс сократился примерно до одной пятой работающих избирателей, из которых высшим образованием обладали уже более трети. Внезапно все утратили интерес к рабочему классу. Синие воротнички не потеряли свой политический вес, но аналитики перестали рассматривать их как группу, представляющую исследовательский интерес. Одновременно с этим резкий рост числа либерально настроенных университетских выпускников проложил между ними и остатками рабочего класса культурную пропасть. Миграция стала темой, согласия по которой двум Британиям было не достичь. Вопреки прогрессистским упованиям XX века, вместо консолидации образование послужило социальному разобщению.