После Европы - [22]

. Еще более важными оказались последствия, связанные с ролью Европейского союза как «страховочной сетки», которая смягчала риски (удерживая страны от непродуманной политики), но одновременно побуждала избирателей поддерживать безответственные партии и политиков, чтобы поделиться своим разочарованием и возмущением. С какой стати полякам бояться кого-то наподобие Качиньского, если они знают, что Брюссель не позволит ему зайти слишком далеко? Парадоксальным образом отождествление европеизации и демократизации превратило Центральную Европу в образцово-показательный случай демократического нелиберализма (illiberalism). Как пророчески выразился венгерский премьер-министр Виктор Орбан, «демократия не всегда либеральна. Если некая форма правления не является либеральной, это еще не значит, что перед нами не демократия». Более того, «можно – и нужно – предположить, что общества, основанные на либеральных принципах организации государства, в ближайшем будущем вряд ли сумеют сохранить глобальную конкурентоспособность. Скорее всего, их ожидает регресс, если только они не пойдут на радикальные реформы»[58]. Скатывание Центральной Европы к нелиберализму, таким образом, не было случайным. Это был выбор, понять который можно, лишь уяснив, что так тревожит жителей Центральной Европы в либеральной демократии.

«Поворот к популизму» в разных странах происходил по-разному, но общие черты все же можно выделить. Рост популистских настроений свидетельствует о возвращении политической поляризации и более конфронтационного стиля политики. Возвращается и более персонифицированная политика, огромную роль в которой играют политические лидеры, а к институтам зачастую относятся с недоверием. Деление на левых и правых сменилось конфликтом между интернационалистами и нативистами, а спровоцированные им вспышки страха сопровождают опасное расхождение демократии и либерализма. Но ключевая черта популизма состоит не во враждебности к элитам, а в неприятии плюрализма. Как пишет Ян-Вернер Мюллер в работе «Что такое популизм?», «популисты утверждают, что по-настоящему народ представляют только они… Такая апелляция к исключительному представительству носит не эмпирический характер, а отчетливо моральный»[59]. Популисты не настаивают, что за ними стоят все поляки, все французы или все венгры, – они убеждены, что за ними все «настоящие поляки», «настоящие французы» и «настоящие венгры». Успех популистских партий на выборах превращает демократию из инструмента включения в инструмент исключения.

Новое популистское большинство воспринимает выборы не как возможность предпочесть определенную политику другим, но как акт восстания против привилегированных меньшинств, в случае Европы – против элит и главных коллективных «других», мигрантов. В риторике популистских партий элиты и мигранты – сиамские близнецы: они не такие, как «мы», они воруют и грабят честное население, они не платят положенные налоги и совершенно равнодушны или враждебны к местным традициям.

Несмотря на глубокое общественное недоверие к политикам, люди демонстрируют поразительную готовность выбирать партии, стремящиеся снять любые ограничения с государственной власти. Эта загадка поможет нам найти ключ к центральноевропейскому парадоксу.

Решение популистских правительств Венгрии и Польши взять под контроль конституционные суды, ограничить независимость центральных банков, объявить войну свободным медиа и организациям гражданского общества должно стать тревожным звонком для тех, кто не доверяет своим политикам. Однако вопреки ожиданиям, подавляющее большинство венгров и заметное число поляков не были обеспокоены решениями своих правительств сконцентрировать серьезные полномочия в руках исполнительной власти. Каким образом идея разделения властей утратила свою привлекательность? Связано ли это с тем, что люди не видят отличий свободной прессы и независимых судов от медиахолдингов, которые они винят в пренебрежении правдой, и судей, которых они считают коррумпированными и неэффективными? Возможно ли, что в глазах общественности разделение властей выглядит очередным трюком в интересах элит, а не средством обеспечить их подотчетность?

Главное преимущество либеральной демократии в том, что она защищает не только права собственности и претензии политического большинства на управление, но и права меньшинств, гарантируя, что проигравшие на выборах сегодня смогут вернуться и вновь принять участие в борьбе за власть завтра без необходимости бежать или скрываться, пока их собственность присваивают победители. Редко обсуждаемая обратная сторона такого устройства – невозможность полного и окончательного триумфа победителей. В додемократические времена, то есть бо́льшую часть человеческой истории, споры не решались путем мирного обсуждения и упорядоченного процесса передачи власти. Вместо этого побеждал сильнейший. Потерпевшие поражение от завоевателей или в гражданской войне сдавались на милость победителей, обращавшихся с поверженными врагами как им вздумается. В либеральных демократиях «завоеватели» лишены такого удовольствия. Парадокс либеральной демократии состоит в том, что хотя граждане в ней пользуются большей свободой, они ощущают себя бессильными. Требование реальной победы – ключевой элемент привлекательности популистских партий. «Наша страна в большой беде, – неоднократно повторял Дональд Трамп в ходе своей предвыборной кампании. – Мы больше не побеждаем. Раньше у нас были победы, но теперь это в прошлом. Когда мы в последний раз брали верх, скажем, в торговом соглашении с Китаем?»