После Европы - [12]

Миграционный кризис не только нарушил баланс правых и левых сил в европейской политике и расшатал либеральный консенсус, десятилетиями задававший тон на континенте, но спровоцировал кризис идентичности по всему политическому спектру и перевернул с ног на голову те самые убеждения, которыми Европейский союз оправдывал свое существование. Европа больше не претендует на роль ориентира для остального мира. Европейский союз теперь преподносится многими своими сторонниками как последняя надежда на сплоченный континент.

Бунт против толерантности

В 1990-е годы глобализация означала открытие границ для идей, товаров и капитала и воспевалась как демократизирующая мир стихия. С тех пор ситуация изменилась. Еще в 1994 году Эдвард Люттвак предостерегал, что глобальное распространение капитализма может привести к возвращению фашизма. «Не обязательно знать, как пишется gemeinschaft и gesellschaft, чтобы опознать фашистские наклонности, заложенные в сегодняшнем турбокапитализме»[36], – писал он. Многие из нас сочтут его слова пророческими. В основе нашего опыта глобализации лежала идея «созидательного разрушения», но если десять лет назад акцент приходился на созидание, то сегодня, к сожалению, ключевое слово – разрушение.

Толерантность и цивилизованность долгое время оставались определяющими характеристиками Европейского союза. Сегодня их все чаще признают его ахиллесовой пятой. Бунт против толерантности парадоксально популярен как среди популистов, так и среди либералов. И если популисты заявляют, что наши общества «буреют», «загрязняемые» небелыми расами, культурами и религиями, и что Европа не способна или не хочет защищать свои ценности, то либералы боятся, что общества «буреют» в смысле растущего числа сторонников идеологии «коричневых».

«Идентичность – как грех, – заявил Самюэль Хантингтон в одной из своих поздних работ. – Сколько бы мы ей ни противились, избежать ее мы не в силах»[37]. Картина либеральных, толерантных западных обществ, опустившихся до худшего сорта политики идентичности, поистине шокирует. Европейские элиты поражены страхом возвращения нелиберальных 1930-х, хотя и говорят об этом чаще в психологических, нежели социологических терминах. В 1930–1940-х годах немцев, которым удалось покинуть страну, мучил вопрос: может ли фашизм расцвести на их новой родине? Не желая объяснять авторитарность исключительно немецким национальным характером или классовой политикой, они были искренне напуганы перспективой глобального распространения фашистской идеологии. Некоторые из них, не зараженные идеей иррациональности толпы, считали авторитарность устойчивой чертой индивидов или определенного типа личности. В 1950-х годах Теодор Адорно предпринял первое масштабное исследование «авторитарной личности». С тех пор изначальная гипотеза была существенно пересмотрена и скорректирована, а исследование психологических истоков авторитарной политики претерпело множество пертурбаций. Тем не менее этот подход сохраняет свое влияние.

Значимость психологического подхода к изучению актуальной политики западных обществ описана в книге Карен Стеннер 2005 года «Динамика авторитаризма»[38]. Стеннер отказывается признавать потребность в авторитарном правлении стабильной психологической чертой, но усматривает ее причину в предрасположенности людей к нетерпимости в ситуации растущей угрозы. Согласно Джонатану Хайдту, «у некоторых людей на лбу словно есть кнопка, и, если на нее нажать, они внезапно начинают активно защищать свое сообщество, отвергая чужаков и нонконформистов и подавляя любое инакомыслие»[39]. Активирует эту кнопку не любая угроза, но лишь та, которую Стеннер называет «нормативной», – ситуация, в которой индивид чувствует, что целостность морального порядка нарушена, что «мы», к которому он себя причисляет, распадается, или когда вектор истории представляется ему опасным. Эксперименты показали, что люди готовы быть толерантнее к мигрантам не только когда считают их численность приемлемой, но и когда видят признаки успешной ассимиляции.

По утверждению психологов, люди постоянно задаются вопросами «Как много их среди нас?» и «Насколько они готовы стать такими, как мы?», но ответы становятся все более мрачными, если ситуация начинает выглядеть неконтролируемой. Именно страх распада морального порядка, а не личные обстоятельства, заставляют человека отвернуться от чужаков и тех, кто кажется ему опасным. Успех таких политических лидеров, как Дональд Трамп, лучше всего объясняется их способностью убедить американских избирателей в необратимом пересечении некоей черты. В свою очередь успех кампании по выходу Британии из ЕС можно объяснить согласием большинства британцев на протяжении нескольких лет со следующим утверждением: «За последнее время Британия изменилась до неузнаваемости. Иногда кажется, словно это другая страна, и мне это совсем не нравится».

В своей великой пьесе «Носорог» Эжен Ионеско показывает, как общество, охваченное ужасом перед носорогами, в одну ночь превращается в общество носорогов. Ионеско был склонен считать кризис либерализма и зарождение фашизма и коммунизма в предвоенной Европе следствием патологического конформизма, вызванного коллективным помешательством. Карен Стеннер, напротив, указывает на существование невидимых границ, очерчивающих моральный порядок, при нарушении которых толерантные граждане либеральных демократий превращаются в разгневанных приверженцев ультраправых взглядов. Показательно, что точнее всего предсказать позицию британцев о Брекзите позволяло их отношение к смертной казни. Требовавшие ее возврата с высокой долей вероятности поддерживали выход страны из ЕС.