После Европы - [13]

Решающим следствием миграционного кризиса для европейской политики стала вызванная им моральная паника и ощущение потери контроля над ситуацией. Бесчисленные жесты поддержки и открытости к спасающимся от войн и преследований беженцам в Германии и Австрии 2015 года сменились неистовой тревогой, что тепло встреченные два года назад чужаки поставят под угрозу социальную модель и историческую культуру Европы и разрушат наши либеральные общества. В основе европейской моральной паники лежат страх перед исламским терроризмом и простая боязнь неизвестного. Как показал опрос, проведенный YouGov в январе 2017 года, 81 % французов, 68 % британцев и 60 % немцев ожидают крупной террористической атаки в своей стране в наступившем году[40]. Перспектива, в которой границы Европейского союза перманентно штурмуют беженцы и мигранты, разъедает веру европейцев в свою политическую систему.

Особую форму тревожности провоцирует и технологический прогресс. Ужас перед нашествием варваров дополняется страхом роботизации рабочих мест. В своем недавнем докладе эксперты в области исследований искусственного интеллекта прогнозируют, что тот «превзойдет человека в переводе иностранных языков к 2024 году, в написании школьных сочинений – к 2026 году, в вождении грузового транспорта – к 2027 году, в продажах – к 2031 году, в сочинении бестселлеров – к 2049 году и в проведении хирургических операций – к 2053 году». Ученые уверены, что шансы искусственного интеллекта превзойти человека в любой области в ближайшие 45 лет составляют 50 %. С той же вероятностью через 120 лет все человеческие профессии будут автоматизированы[41]. В грядущей технологической антиутопии не останется человеческих профессий. По результатам исследования, субсидированного британским правительством, в следующие 30 лет 43 % нынешних профессий в Европейском союзе будут автоматизированы.

Вопрос о том, как будет функционировать общество, в котором работа – привилегия, а не право или обязанность, далеко не праздный. Крупный бизнес-инкубатор Y Combinator уже объявил о запуске эксперимента по выплате безусловного базового дохода, в котором примут участие около сотни семей в Окленде, штат Калифорния. Компания будет в течение года выплачивать им от одной до двух тысяч долларов ежемесячно без каких-либо обязательств. Цель эксперимента – проверить, как люди обходятся со своим временем, когда не вынуждены зарабатывать на жизнь. Будущее без работы – серьезный интеллектуальный и экзистенциальный вызов. Как люди будут наполнять свою жизнь смыслом в посттрудовом обществе – вопрос не менее сложный, чем перспективы демократии в политическом мире постправды.

В демографической антиутопии перед людьми стоит не менее суровый выбор. Чтобы гарантировать себе процветание, европейцам необходимо открыть границы; но открытие границ ставит под угрозу культурное своеобразие. Европейцы могут закрыть границы, но тогда их ожидает резкое падение уровня жизни и будущее, в котором каждому придется работать до глубокой старости.

Миграционный раскол или столкновение солидарностей?

Миграционный кризис не только заставляет европейцев усомниться в своей политической модели, но раскалывает Европейский союз и возвращает разделение на Восточную и Западную Европу, преодоленное в 1989 году. Современная Европа испытывает не живописуемый Брюсселем недостаток солидарности, а, скорее, столкновение солидарностей – национальной, этнической и религиозной, вступающих в противоречие с нашим человеческим долгом. Полем борьбы солидарностей выступают не только сами общества, но и отношения между ними.

Беглого взгляда на опросы общественного мнения последнего десятилетия достаточно, чтобы заметить, как доверие к европейским институтам разнится на Западе и на Востоке. Западные европейцы, как правило, доверяют своим правительствам больше, чем Брюсселю, не скрывая, что готовы поддерживать его лишь до тех пор, пока их собственные правительства влияют на вектор европейского развития.

Иной логике следуют на Востоке. Большинство жителей здесь доверяют Брюсселю больше, чем национальному правительству. Надежда на брюссельских технократов связана с представлением об их большей компетентности и меньшей коррумпированности в сравнении с местными политиками. Миграционный кризис в корне изменил эту ситуацию. Немцы и шведы теперь не верят в способность своих правительств формулировать общую политику ЕС, тогда как восточные европейцы, продолжая сомневаться в профессионализме и честности национальных властей, стали доверять им больше, чем Брюсселю, поскольку их политические лидеры готовы отстаивать национальные интересы. Словом, миграция спровоцировала ренационализацию политики и реабилитировала деление на Запад и Восток, если оно вообще когда-либо исчезало.

Вопрос о том, исчезало ли деление на Восток и Запад, ставится вполне буквально в недавнем исследовании, показывающем, что немцы склонны больше преувеличивать расстояние между двумя городами, если один из них раньше находился в Западной Германии, а другой – в Восточной, чем если оба города находились в одной стране. И чем хуже респондент относится к объединению Германии, тем больше в его представлении это расстояние. Объединение Европы, таким образом, всегда было скорее мечтой, чем реальностью. Возвращение разделения на Восток и Запад больше, чем любые другие политические процессы, повышает риск полной или частичной дезинтеграции Европейского союза.