Послания - [2]

И гаснут, как память, – и вот почернели, потухли.

Темнеет фламандское небо. В ночной тишине

Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала,

Подходишь на ощупь – малыш разметался во сне,

И надо нагнуться, поправить ему одеяло.

А там, за окошком, гуляет метельная тьма,

Немые созвездья под утро прощаются с нами,

Уходят охотники, длится больная зима,

И негде согреться – и только болотное пламя…

1975

«Такие бесы в небе крутятся…»

Ю. Кублановскому

Такие бесы в небе крутятся —

Господь спаси и сохрани!

До наступления распутицы

Остались считаные дни.

Какое отыскать занятие,

Чтоб дотянулось до весны?

Мне лица монастырской братии

Давно постылы и скучны.

И не спастись мне перепискою,

Не тронуть лёгкого пера,

Когда такое небо низкое,

И воют волки до утра

В продрогших рощах… Матерь чистая,

Пошли своё знаменье мне,

Дай мне услышать твой неистовый,

Твой нежный голос в тишине!

Ни серафима огнекрылого,

Ни богомольца, ни купца.

Сто вёрст от тихого Кириллова

До славного Череповца.

А осень, осень кровью пламенной

Бежит по речке голубой —

В гробу дубовом, в келье каменной

Дыши спокойно… Бог с тобой.

1976

БАЛЛАДА ПРОЩАНИЯ

Опять под лампою допоздна

желтеет бесплодный круг.

Одной печалью уязвлена,

давно моя жизнь от рук

отбилась… а память стоит за мной,

и щёки её горят,

когда ревёт самолёт ночной

два года тому назад.

Одна разлука – а сколько слёз.

Над городом ледяным

вставало солнце, в ветвях берёз

сгущался зелёный дым,

рождались дети, скворец, как встарь,

будил меня поутру,

а всё казалось – стоит февраль,

и мы – вдвоём на ветру.

Шептала вьюга: «Утихомирь

пустые надежды, друг».

Блистала тьма, раздавалась вширь,

звенела, пела вокруг,

и понял я, что мои следы,

и сумрачный дар, и честь

ушли в метель… У любой звезды

заветная флейта есть,

но если время двинется вспять —

я в двери твои стучу —

воскреснув, заново умирать

мне будет не по плечу.

Я брошусь за борт, когда ладья

отчалит, веслом скрипя,

но это буду уже не я,

и мне не узнать тебя.

Все двадцать писем твоих в пыли,

на плёнке голос плывёт.

Вдвоём на разных концах земли

мы смотрим на ледоход.

Вольноотпущенница, давай

помиримся без стыда —

весной любая живая тварь

ищет себе гнезда.

Крошатся льдины, в тумане порт,

над городом облака,

но профиль кесаря так же твёрд,

а монетка так же легка.

Отдай ему всё, что попросит он, —

оставит он, не возьмёт

василеостровский Орион

и баржи, вмёрзшие в лёд.

Прощай! Раскаявшийся – стократ

блажен, потому хитёр.

Ему – смеяться у райских врат,

и не для него костёр.

А ночь свистит над моим виском,

не встретиться нам нигде,

лежит колечко на дне морском,

в солёной морской воде.

Когда-нибудь я ещё верну

и радость, и прах в горсти.

Возьми на память ещё одну

десятую часть пути.

И то, что было давным-давно,

и то, что поёт звезда, —

возьми на счастье ещё одно

прощание навсегда.

1977–1981

«Уходит город на покой…»

К. Ф.

Уходит город на покой,

ко лбу прикладывая холод,

и воздух осени сухой

стеклянным лезвием расколот.

Тёмные воды – кораблю,

безлюдье – сумрачной аллее.

Льёт дождь, а я его люблю

и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.

Скорее в том, что в час заката

деревья клонятся к воде,

бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек

гремит гусиная охота,

что глубже дышит человек

и видит с птичьего полёта:

горит его осенний дом,

листва становится золою,

ладони, полные дождём,

горят над мокрою землёю…

1977

«собираясь в гости к жизни…»

собираясь в гости к жизни

надо светлые глаза

свитер молодости грешной

и гитару на плечо

собираясь в гости к смерти

надо чёрные штаны

снежно-белую рубаху

узкий галстук тишины

при последнем поцелуе

надо вспомнить хорошо

все повадки музыканта

и тугой его смычок

кто затянет эту встречу

тот вернётся слишком пьян

и забудет как играли

скрипка ива и туман

осторожно сквозь сугробы

тихо-тихо дверь открыть

возвращеньем поздним чтобы

никого не разбудить

1978

«Я всё тебе отдам, я камнем брошусь в воду…»

Я всё тебе отдам, я камнем брошусь в воду —

но кто меня тогда отпустит на свободу,

умоет ноги мне, назначит смерти срок,

над рюмкою моей развинтит перстенёк?

Мелькает стрекоза в полёте бестолковом,

колеблется душа меж синим и лиловым,

сырую гладь реки и ветреный залив

в глазах фасеточных стократно повторив.

О чём ты говоришь? Ей ничего не надо,

ни тяжести земной, ни облачной отрады,

пусть не умеет жить и не умеет петь —

одна утеха ей – лететь, лететь, лететь,

пока над вереском, над кочками болота

Господь не оборвёт беспечного полёта,

покуда не ушли в болотный жирный ил

соцветья наших глаз, обрывки наших крыл…

1978

«…а жизнь лежит на донышке шкатулки…»

…а жизнь лежит на донышке шкатулки,

простая, тихая – что августовский свет.

Уходит музыка в глухие переулки,

в густую ночь, которой больше нет.

Раскаяния с нею не случится,

затерянной в громадах городов.

Чернеют ноты. Вспархивают птицы

с дрожащих телеграфных проводов.

Когда б я был умнее и упорней,

я закричал, я умер бы во сне —

но тополя, распластывая корни,

ещё не разуверились во мне.

Там церковь есть. Чугунная ограда

бросает наземь грозовую тень,

и прямо в детство тянется из сада

давнишняя продрогшая сирень.

Я всматриваюсь – в маленьком приделе

три женщины сквозь будущую тьму

склонились над младенцем в колыбели

и говорят о гибели ему.

Они поют, волнуясь и пророча,