Поскольку я живу - [19]

Не выпуская его из рук, он подошел к окну и дернул форточку с мыслью о том, что неплохо бы и проветрить. И снова слушал дождь, уныло изливающий ему свою печаль. Они оба с ним потерялись в самом лучшем городе, где пахнет морем. А небо все-таки затянуло – и, может быть, это они с дождем нашлись друг у друга, а потерялось солнце.

Мирош пригубил виски и усмехнулся. В ушах все еще звучал злой материнский смех, который не выдрал из головы ни шум улицы, ни грубый голос шофера такси, кажется, не узнавшего его, ни песни, вырывавшиеся из динамиков в машине. А сейчас, в тишине, сквозь стук капель, этот смех проступал особенно явственно – узором на стекле, неровным рисунком осцилограммы. Колебаниями звуковых волн.

Иван нашарил в кармане телефон, влез в браузер. Пару номеров клининговых фирм выбрать определенно стоило. Искать, кто убирается у матери, ему сейчас было некогда. И всего одним звонком он закрыл эту брешь в своем плане дальнейших действий.

После чего приступил ко второму пункту. Кухня. Тумбочка. Холодильник. Стол. Улов был неплох. Пара бутылок вина. И шампанское – Дом Периньон Винтаж 2009 года. Бухать – так с помпой. Впрочем, стоило отдать Миле должное – бутылка была нетронута. Даже неоткупорена. Взвесив ее в руке, Иван усмехнулся – шесть штук в раковину, или сколько оно там стоит теперь?

Впрочем, сомневался он недолго. Раскрыл окно и здесь. Включил воду. И одно за другим вылил все вино, найденное на кухне. И вискарь из стакана. Потом отправился в гостиную, в предвкушении потирая руки – здесь был мини-бар. Видимо, самое дорогое, что имелось в доме. Отец напитки коллекционировал. Мать – пила. Черт его знает, кто из них использовал их по истинному назначению.

Но не успел он дойти до небольшого шкафчика, в котором за стеклянным дверцами одиноко стояли несколько бутылок разной степени наполненности, как замер, вперившись взглядом в широкий подоконник, используемый как столик. Впрочем, хрена как столик. Как алтарь.

Иван медленно двинулся к нему. Все так же слушая дождь и сосредотачиваясь на этом звуке. Его гулкие шаги по паркету. Мила при всем внешнем лоске дорогой мебели и дорогих напитков все еще жила как будто временно не у себя. Почему-то наличие голого паркета казалось Мирошу признаком абсолютной душевной пустоты. Гладко и безлико. В его квартире, заново обживаемой, – и то мягкий ворс ковра в гостиной создавал хоть какую-то одушевленность.

Он дошел до подоконника и протянул руку, поднимая одну из фотографий, в огромном множестве уставленных на его поверхности. Десятки снимков. Отец. Она с отцом. Молодые и постарше. Фотографии, знакомые с детства, и те, которых он никогда не видел раньше. Извлеченные неизвестно из каких альбомов. Снятые черт знает с каких антресолей. Милина улыбка. Сдержанная мимика Мирошниченко-старшего. На самых первых, черно-белых фотографиях, где они казались обычной парой. И счастье напоказ – в цветном глянце последних лет.

Иван поставил фото на место и потянулся к следующему, перебирая их одно за другим.

Рамки были холодными – возможно, совсем, самую малость дуло от окна, хотя он и не чувствовал. Чувствовал только, что не может не вглядываться в монохром старых карточек. Глянец отталкивал его. В нем не было ничего настоящего. И он слишком остро ощущал фальшь на каждом из снимков. Потому что изнутри знал – вот это фото сделано в Австрии, где Мила лечилась после затяжного запоя. Одолела дезинтоксикацию, очухалась, вернулась в человеческий облик. А у отца шла первая в жизни избирательная кампания и нужны были срочные фото в газеты. С лечения ее никто срывать не стал, отец сам туда рванул. В те времена Ивану недавно исполнилось четырнадцать, и они всерьез пытались вылечить гангрену медикаментозно.

А это – для Милиного благотворительного фонда. У нее были свои игрушки, требовавшие вложений и хорошей репутации. Когда-то она всерьез увлеклась этим делом, а потом оно осталось нужным только отцу для поддержания имиджа семьи Мирошниченко. От Милы требовались ее имя, ее подписи и вот такие фотокарточки, где они с мужем посещают очередную клинику.

Острое желание наряду со спиртным, отправленным в раковину, оттаранить все это добро на свалку, Мирош подавил с трудом. Сцепил зубы. Вгляделся в капли на окне. А потом взял телефон, сделал несколько снимков этого алтаря материного сумасшествия. И сбросил их в Ватсапе отцу. Зачем – кому, к черту, удастся разобрать. Люди совершают поступки не потому, что на то есть причины, а потому что нечто внутри них толкает их совершать. Нечто мощное, чему почти невозможно противостоять. Как тогда, на перроне у 761 поезда.

Одно Иван понял очень быстро. Среди всего этого вороха фотобумаги нет ни одного его собственного снимка. Ни единого.

Даже в раннем детстве, когда она должна, обязана была его любить.

Детей ведь любят?

Своих детей любят?

Иван заставил себя отойти от подоконника и вернуться к прежнему занятию. Спиртное. Сейчас его интересовало спиртное. И методично, с ожесточенной отстраненностью он принялся таскать бутылки на кухню, опустошая их, пока самого себя не почувствовал опустошенным.