Пощады нет - [40]

Выдержка, выдержка, взять сразу правильную линию. О, как же мне не повезло, как ужасно, что она оказалась дома!

— Говоришь, мама, вещи были перерыты? Скажу тебе правду, это я там рылся.

Так, теперь это сказано. Она откинулась на спинку стула.

— Я… я искал свои метрики. Я хотел уехать. Моя торговка уволила меня. Заработки мои кончились.

— И?..

— И я стал рыться. Я хотел поскорей покончить с этим, тянуть ведь бессмысленно.

— С чем, с этим? Я не понимаю, почему такая спешка? Объясни же, Карл. Ты слушаешь меня?

— Я должен уехать.

— Куда?

— Куда-нибудь. Переходить, переезжать из города в город, из села в село.

— Один?

— Нет.

— С кем?

Он промолчал.

— С Паулем?

Карл кивнул.

— Я так и знала. Что же вы собираетесь делать, на что жить в пути? Попрошайничать?

— Я хотел попросить у тебя денег.

Теперь, значит, и это сказано. Про деньги.

Они оба поднялись. Она стала у плиты. Ее трясло. Из груди вырвался смех.

— Ты украдкой, за моей спиной, роешься в моих вещах, переворачиваешь все вверх дном и хочешь удрать. Ты — мой старший сын, тебе все равно, что будет со всеми нами — с Эрихом, Марией и со мной, и ты еще просишь у меня денег.

Так она уже стояла однажды, — гнев закипал в ней, когда другой взрослый человек, крича и буйствуя, во что бы то ни стало хотел уйти; она все ему отдала, он поверг их в нищету. Это — его сын, плоть от плоти его, ужасно, я задушу его!

Она закричала.

— Так отвечай же! Чего ты опустил голову? Ты не можешь мне в лицо смотреть? У тебя нехватает порядочности, чтобы сказать мне чего ты хочешь? Ты все еще водишься с этим проходимцем, который сбивает тебя с пути? Я донесу на него в полицию.

— Разговаривать, мама, нам нет никакого смысла. Я хочу уйти, я должен уйти, дай мне сколько-нибудь денег, дай, сколько можешь, ты не пропадешь здесь, дядя выручит.

— Если нет смысла, зачем же ты, благородная личность, разговариваешь со мной вообще? Вот лежит этот конверт, почему ты не уносишь его. как вор, и почему бы тебе не привести попросту сюда свою банду разбойников, раскроить мне череп, как они это делают здесь, в городе, — и деньги были бы в твоих руках.

Какой несчастный день: конверт был у меня в руках, а теперь я в ловушке!

Стоя у шкафа, пылая гневом, она продолжала:

— Что вы забыли там на проселочной дороге? Этакие молокососы. Разве ты дома не насмотрелся на этих бродяг, когда они стучались к нам, замерзшие, голодные, и рады были возможности переночевать где-нибудь в сарае, и надо было звать жандарма, чтобы выгнать их, потому что они не хотели итти дальше? Не стыдно тебе!

— Я не хочу оставаться здесь, мама, ты не расстраивайся, я на тебя не в обиде. Дома у нас теперь нет, мы все потеряли, ты сама знаешь, что те несколько пфеннигов, которые есть у нас, нам не помогут. Пойду я милостыню просить, тогда и тебе ничего другого не останется. Но, но… (он искал слов, он так не может уйти от мамы, — что ей сказать, о, как он попался!) Мама, я уже не ребенок, мы стали нищими, ты хочешь выбраться из этой ямы, хочешь опять в приличную квартиру, а мне этого не нужно. Я видел эти «приличные» квартиры с оборотной стороны, ты мне сама их показывала, все эти роскошные магазины и улицы, по которым я носился, как затравленный, и тебя с твоими бумагами тоже преследовали, и нам ведь никто не помог, и ты, ты не знала, как выйти из тупика. Я пока еще молод и хочу где-нибудь в другом месте попытаться приложить свои силы, я не знаю еще, где и как я это сделаю, но я не хочу погибать здесь.

Она слушала, затаив дыхание.

— Чего же ты хочешь?

Она стояла у стола, и он лучше видел ее лицо.

— Я не хочу стать низким и подлым человеком, немного от этих свойств у меня уже есть, я это заметил, в таких условиях ничего нельзя с этим поделать, а потом и замечать перестанешь. Да, это так. Пауль показал мне это; он не плохой, Пауль, он лучший, он самый лучший из всех, кого я встречал. И он хочет со мной пойти, он хочет меня взять с собой, и ты, мама, скажи сама: после всего того, что с нами случилось, не лучше ли, если мы так сделаем, чем прозябать здесь, среди этих не знающих милосердия подлецов, кровопийц, и стать таким, как они.

Она заколебалась.

— Ведь это все не ты говоришь, Карл, ты не такой совсем, это все Пауль наговорил тебе.

— И ты, мама, тоже.

Она всхлипнула и опустилась на стул.

— И поэтому ты хочешь меня бросить! Лучше бы ты дал мне умереть тогда, Карл. Ты, мое дитя, мой старший сын, ты должен бы быть нашей опорой и защитой, а ты берешь фуражку и идешь своей дорогой.

Я в ловушке, в ловушке, разговоры ни к чему не приведут!

— Я не бросаю тебя, мама, я должен уити, я знаю, как мы настрадались, и ты не можешь не признать, что я прав. И то, что я делаю, я делаю и для тебя.

Как он ей нравился, он лучше своего отца, он хотел уйти не для того, чтобы броситься, очертя голову, в водоворот развлечений. Она не заметила, как повзрослел ее сын. Тем меньше ей хотелось потерять его. И он тоже, начав говорить, почувствовал, как слепая ожесточенность уступает место нежности к матери, но одновременно вспыхнула в нем и вся его любовь к Паулю, и это вызвало в нем чувство непреклонности, не-пре-клонно-сти.