Пощады нет - [35]

— Справиться с высокопоставленными господами вовсе не так просто. Я имел дело с попами. А это то же самое. Тебе кажется, что ты не хуже попов, с их молитвами, терновыми венцами и святыми, знаешь свое дело. Но легче подойти, чем отступить. Ты говоришь, что свет плохо устроен: одни обжираются, чуть не лопаются, другие голодают, жулики, ростовщики и насильники расселись в особняках и дворцах, а мелкий люд должен молиться, чтобы все так и оставалось. Да, кивает поп и делает грустное лицо. Да, это так, это плохо, очень, очень плохо! И он кладет жирный подбородок на грудь с видом полного отчаяния. На самом деле, он переваривает пищу. Ты говоришь, что против этого надо что-то предпринять, что-то должно произойти. Он кивает, кивает, кивает, так сердечно смотрит на тебя и шепчет.

— Как вы правы, как правы, — говорит он и протягивает тебе руку.

Но ты не удовлетворен, ты требуешь расширения избирательного права, участия рабочих в управлении предприятием, в городском самоуправлении. От свободы, предоставляющей нам право носиться повсюду, как молодые псы, толку нам никакого; мы хотим чего-то добиться. И если нам не удастся сразу поставить всю эту ярмарку на голову, то мы хотим, по крайней мере, устранить самое худшее зло.

Густав-Коротышка поднял голову и недовольно проворчал:

— Ты, я вижу, тихоход.

— Так ведь это только, чтобы испытать попа.

Густав не успокоился:

— С таким типом и разговаривать нечего. Пауль рассмеялся:

— И знаешь, что он отвечает? Слова: предприятие, городское самоуправление, избирательное право — ему вообще несимпатичны. Он морщит носик, покачивает головкой и шепчет: — В этом я ничего не понимаю, давайте не будем касаться этих специальных вопросов. — Он ухватывается за оброненное тобой слово «свобода» и говорит, что вот с этим он совершенно согласен, больше свободы, гораздо больше свободы надо бы дать человеку, он соглашается с тобой решительно во всем. Затем он начинает тебя щекотать: какую свободу ты имеешь в виду? Ты говоришь, скажем — на предприятии, в армии. На лице его появляется ласковое выражение, душа-человек, да и только! — он ждет, не скажешь ли ты еще что-нибудь, затем, почесывая свою ученую голову, бормочет: — Да, но этого недостаточно. Это, молодой мой друг, только начало. Если вы и завоюете эти свободы, а это, несомненно, свободы и необходимые свободы, — он толсто мажет тебе масло на хлеб, ему это недорого стоит, — то всплывут другие виды угнетения с другой стороны, и вы вскоре убедитесь, что к этому вопросу следует подходить решительней, глубже, шире, очень широко.

— Решительней? — переспросил Коротышка.

— Да, так он говорит. Ты, мол, должен повести борьбу против угнетения по всей линии. А для этого тебе необходимо знать, откуда берет свое начало угнетение человека человеком, откуда исходит все зло, и тогда ты сразу сможешь наступить этому злу на глотку и действительно полностью раз и навсегда уничтожить его.

— Ах, вот оно что, — зевнул Коротышка, — первородный грех. Адам сожрал яблоко, которое Ева ему подсунула.

— Вот именно. Из-за этого мы все и страдаем. Оттого-то мы и носимся кругом, как молодые псы, оттого-то наш хозяин, бедняга, вынужден сокращать рабочим заработную плату на семь пфеннигов, а если он будет особенно благожелателен, — к себе, конечно, — то он сократит ее не на семь, а на восемь или девять пфеннигов.

— Слушай, паренек, — заговорил Коротышка, решительно приподнимаясь и поворачиваясь к Карлу, — ты еще только-только связываешься с нами, но это тебе следует знать наперед: длинных разговоров мы не признаем! Либо ты с нами, либо ты не с нами. Ты твердо должен знать, к какому классу ты принадлежишь и кто твой классовый враг. С врагом ты борешься. Всеми способами. Своего брата ты всеми способами отстаиваешь.

— А как обстоит с законом, Густав? Скажи ему сразу.

— У тех свой закон, у нас — свой. Каждый придерживается своего.

Пауль похлопал Карла по спине.

— Так-то, Карл. А теперь часочек поспим. Узкое и длинное, как неровно окаймленная лента, тянулось вдаль озеро, расширяясь там, где высилась башня. По кудряво-зеленым берегам его, среди камышовых зарослей, бродили гуляющие. Разве сегодня все это не такое, как всегда? Нет. Так изумрудно листва никогда еще не светилась, никогда еще зелень не раскрывала так своего родства со светом. Разве над озером не высилось то же небо, что давило город, разве не служило оно одинаково безработным для их горестного праздношатания по улицам, детям — для их игр, сытым — для их неторопливых прогулок? Оно было покрыто белыми бегущими облаками, резвый ветер срывал их с места, расшвыривал, бросал в синие глубины, где они истаивали, сплавлял их хлопья в шар и тут же распластывал этот раздергивая его на нити. И это были пляска, дыхание, жизнь, которые тысячу раз наблюдаешь, но ни разу не можешь ощутить до конца, ни разу не можешь так почувствовать, точно эти метание, бег и перекаты, это освобождение и растворение происходят у тебя в груди, точно ты сам и есть этот свежий воздух, и облака, и синее небо, и извив зеленой листвы на нем. У берега, на плещущей воде, хлюпали пустые лодки, стукаясь бортами. Душа не вмещала всей красоты. Внезапно зашумели одно за другим деревья, снизу доверху осыпанные блестками блуждающего света, листочек заговорил с листочком; промелькнули, перекликаясь в воздухе, ласточки. Здесь было все: стремление и достижение, мрак и знание, сон и действительность. Плотная реальность сочеталась с такой прозрачностью, что Карл, впитывая все это, видел уж себя ломающим руки, стонущим: никогда больше! Он предчувствовал час, когда он будет вспоминать этот день, проведенный с друзьями на берегу озера, содрогаясь и думая, какое счастье было бы не знать его никогда.