Пощады нет - [130]

Мостовую первой поперечной улицы, которую как раз в эту минуту переходили два отступающих добровольца, он миновал бегом. Но на противоположной стороне был сильно укрепленный угол домов, из окон которых сверкали молнии выстрелов. Это они! — бушевало в нем, — я сразу нашел их, мне вслед не стреляют, мне бы только как-нибудь привязать платок к штыку. Молнии, залпы из углового дома. На бегу Карл обернулся, — он услышал за собой крик, и увидал, как один из отступающих взмахнул руками — так его! — и упал на камни вслед за своей винтовкой. В ту же минуту Карла чем-то твердым ударило в голову (с ума вы что ли сошли?) и вслед затем в шею. Левая рука его поднялась, чтобы схватиться за рану: вперед, я иду! Треск нового залпа из углового дома был последним звуком, проникшим в его слух.

Красная вспышка, такая дикая рядом с сияюще-желтой блаженной улыбкой луны в покрытом белыми барашками океане неба? Угловой дом, как легкий ковер, скользнул вниз, упал косяком и под тихий гул свернулся и взвился высоким синим пламенем, поглотившим его сознание. Сеть небытия была наброшена, с шумом затянулась она над ним в ту минуту, когда кровь его хлынула на каменную обочину. Он заметался в луже своей крови, как рыба, и затем трепыхнулся еще раз или два.

Спустя два дня, когда район этот был очищен, Эриха по телефону вызвали в одну школу, где лежало несколько трупов. Как он боялся этого телефонного звонка! Провизор поехал с ним. Его ввели в чертежный зал, где на голом полу лежало около десятка человеческих бугров, за дверью в коридоре сколачивали гробы. Полицейский офицер почтительно проводил Эриха в зал, маленький невзрачный человечек откинул белую простыню с лица. Это был Карл. Он, Эрих, не сумел притти ему во-время на помощь. Раньше я кричал бы, теперь я не могу кричать, я ничего не в состоянии почувствовать. Нн на голове, ни на облаженной шее — никакой раны, отчего, собственно, он умер? И странно, покойник на полу в сущности не лежал, он выгнул спину и слегка приподнялся, неподвижно и уверенно вытянул он вперед большую голову. Это было страшное и грозное движение. Лишь ниже темени корочка запекшейся крови, сюда попала пуля и унесла его жизнь, но он тянулся вперед. На страшно впалых и желтых щеках выросла черная щетина бороды, с пола на Эриха смотрела эта зловещая голова, которую они сейчас же прикрыли. Провизор, стоявший напротив Эриха, взглянул на него, офицер дотронулся до его рукава, Эрих испуганно закивал и скривил побелевшие губы в бессмысленную улыбку. Выходя, он еще раз оглянулся; значит, третий слева, тот, на котором, вздыбилась простыня, — это Карл, он остается здесь. Офицер очень крепко пожал ему в коридоре руку:

— Ваш уважаемый брат храбро дрался в наших рядах, на одном из опаснейших участков он один бросился вперед — участок этот удержать не было возможности — и погиб смертью славных.

Эрих слушал то, что говорил ему офицер. А в чертежном зале покойник грозно поднимал под простыней голову.

Эрих должен был поехать к матери. О бегстве Карла она уже осведомлена была из газет. Хотя Эрих не знал, что сказать, хотя именно теперь он хотел бы избежать встречи с матерью (ибо, как же говорить с ней, не обвиняя?), но он должен был к ней поехать. Она сразу же, до того как Эрих открыл рот, поняла, что произошло. Эрих не кричал и не плакал, но она знала своего младшего сына. Старая, согбенная женщина без слез, молча сидела на обычном своем месте, в углу дивана. Через некоторое время она разразилась проклятиями по адресу Юлии и всей ее родни, особенно майора, которые довели Карла до смерти; она кричала, что возбудит против них дело, чтобы очистить память Карла. Но вечером, когда принесли вечерние газеты, оказалось, что это излишне. Под сообщением о ходе борьбы, которая еще продолжалась, напечатано было подробное описание смерти Карла: отряд охранной дружины попал в засаду и должен был отступить, но Карл мужественно бросился навстречу потоку отступающих и при этой безумно-храброй попытке был убит. Заголовок был — «Герой».

— Оставь это, мама, — сказал Эрих, превозмогая себя, — мы не можем исправить случившегося, то, что напечатано, будут читать, все остальное забыто.

Глаза у матери сверкали.

— Фу, какая злая гадина это общество, провались они все сквозь землю! А эта низкая женщина воспитывает теперь его детей!

Борьба продолжалась еще десять дней, в конце концов, восстание было потоплено в крови. Но это был конец лишь по внешности. Спавшие летаргическим сном массы страны в первый раз за сто с лишним лет поднялись против своих угнетателей, они пришли в движение, новое могучее чувство свободы омыло их души, — требование признания их человеческого достоинства. Это чувство покинуло свое старое убежище — грезы поэтов и борцов-одиночек, — оно властно охватило массы.

Оно их больше не покидает.

Одетые во все черное, они стояли на платформе огромного вокзала, — согбенная старая мать в черном крепе, скрывающем лицо, и Эрих. Был туманный осенний день, на вокзале было прежнее оживление, жизнь столицы, придушенная в последние недели, снова начала пульсировать.

Мать не хотела больше оставаться в городе. Хотя ей оказаны были всяческие почести, в особенности на торжественных похоронах ее сына, она возненавидела город. Ее не утешило и то, что она указала на дверь Юлии, которая пришла поплакать вместе с ней. Она купила себе место в доме для престарелых на своей родине.