Пощады нет - [129]

Они шли по лесу, растаптывая кучи высохших бурых каштанов, которые рассыпались изжелта-белой мукой; опавшие листья хрустели под сапогами. Бессмысленная ненависть к барону и его клике, к знатным господам прошла, они — то, что они есть, я был с ними заодно, я ушел оттуда, они — мои враги, мы их побьем. Из луж под ногами взлетали брызги, люди орали. Карл вспоминал, как он мальчиком, стоя в таких лужах, работал, в руках у него были навозные вилы, отец садился на лошадь, поворачивался и галопом скакал прочь; хорошо было на полях, приходилось тяжело работать, и все преодолевалось. Как чье-то назойливое лицо, над ним сияет сквозь ветви лучистая луна. Она так высоко забралась, что от нее никуда не убежишь; ясно выступили на ее диске темные черты.

Вот, наконец, улицы предместья, освещенные десятками смоляных факелов, в полосе резкой тени стоит низенькая деревенская церковка, рядом — обнесенное забором кладбище, а на широкой площади перед ними, в обычное время рыночной, раздают множеству людей еду, дымят полицейские походные кухни, люди расхаживают с эмалированными котелками в руках и смеются, а поодаль, тем, кто выражает желание, выдают ружья и патроны. Вооруженные люди формируются в отряды и сомкнутым строем выступают в поход, солдаты раскрывают перед ними двойное проволочное заграждение, и вот они — в зоне боя. Следует приказ — рассыпаться на маленькие отряды. Начинающиеся здесь улицы и проспекты погружены во мрак, только луна светит. Карл зарядил ружье, теперь — действуй. Проспект тянулся далеко, домов было много, большинство — разбросаны, все одинаково заперты; отряд шел все еще сомкнуто, Карлу пришлось подождать, пока они войдут в более узкие улицы и разобьются на группы: если он теперь побежит, они пустят ему пулю вслед. Ряды домов густели, отряд на широком этом проспекте опережали полицейские бронированные машины, снабженные прожекторами. Броневики ощупывали яркими лучами прожекторов бедные низенькие домишки, вспыхивая, показывались один четырехугольник окна за другим, покосившаяся крыша с трубой, длинные полосы фабричных стен и бараков. Людей не видно было, в страхе и ненависти прятались они в неосвещенных комнатах, несколько часов назад они вылились из фабрик, как раскаленное железо, в комнатах они вздрагивали при каждом выстреле: кого-то сейчас настигла пуля?

Отряд разбился на маленькие группы, и те шли теперь вдоль ряда темных домов, нигде не встречая сопротивления, дома, в которые они врывались, дворы, которые они обшаривали светом, были пустынны, казалось, население миролюбиво и испуганно сидит по своим норам. Возможно ли, чтобы восставшие оставили открытым весь северный участок, позволяя ударить себя в спину? Отряды осторожно продвигались вперед, избегали закоулков, ждали сообщений от передовых отрядов о первой баррикаде или укрепленном бараке; уже крупная часть регулярных войск заняла северный комплекс улиц и прощупывала, идя вперед, центр предместья, как вдруг позади раздались сначала одиночные выстрелы, потом град пулемета, крики: «тревога», «прикрытие!» «стой!» Полицейские машины внезапно повернули назад, ясно было, что передовые отряды попали в ловушку. В одном из этих отрядов был Карл. Он, как и многие другие, потерял в лесу шляпу, месяц — теперь светложелтый, ослепительный, до неправдоподобия яркий, смотрел с молочнобелого неба на землю и, помимо прожекторов, был единственным источником света. Когда за их спиной раздались первые выстрелы, застрекотали пулеметы, тревога овладела осторожно продвигавшимися вперед отрядами, — они были предоставлены самим себе. Карл почувствовал: день, начавшийся тяжелым утром и этой кучкой добровольцев, к которой он присоединился, окончен. Улица, занятая ими, была слева и справа обсажена деревьями, с крыш за деревьями трещали выстрелы восставших, огонь усиливался, он точно полосой тянулся с севера вдоль всей улицы. Сейчас он, Карл, убежит, уйдет от них, ничто его не удержит. Он стоял в нише между будкой привратника и стеной какой-то фабрики, винтовку он прислонил к стене, двое каких-то молодых людей возле него, лежа на земле, всматривались в улицу, проклиная луну и эту несчастную фабричную стену, не дающую для их отступления никакого прикрытия. Надо бы, может быть, пробежать через эту подлую широкую аллею на противоположную сторону, где были дома. Карл пошарил в кармане пальто, ища носовой платок, вот он, этот широкий белый лоскут, он будет махать им, когда побежит; он подумал со страхом: увидят ли те этот знак, нужно держаться на свету. Я удеру, — яростно подавлял он свой страх. На мгновенье вспыхнуло отчаяние — не надо было итти с этими собаками. Молодые люди двинулись: сперва ползком, потом во весь рост, они прошли несколько шагов вдоль стены и стрелой понеслись на противоположную сторону. Карл побежал еще с ними через улицу, но затем они услышали его рев, в белом свете луны они успели рассмотреть его дикое, исступленное лицо, к их удивлению, этот рослый человек с почти голым черепом бросился бежать вдоль домов, подняв винтовку, точно хотел ударить кого-то, но он несся в противоположном направлении, он бежал в сторону восставших, откуда удирали последние одиночки из их отряда, перебегая от дома к дому. Ему кричали вслед, предостерегая его, он ревел что-то в ответ, будто желая увлечь кого-то за собой вперед. Было видно, как он левой рукой махал над головой чем-то белым, по всей вероятности, он хотел по-дать знак — вперед!