Поселение - [3]

Чем не жених? По всем статям.

Но это я так, балагурю, - а уж что там серые Любашины глаза углядели - можно только фантазировать. А зачем? Факты достаточно красноречивы. Андрюха в конторе

- щечки рдеют, счеты не щелкают, и даже выяснилось, с какой стороны зуба не хватает. Этот котяра прожженный - на ус, конечно. Бурное крещендо, сон разума, апогей страсти. Девчатам даже обидно - все-таки была местная достопримечательность, почти святая (хоть и дура несусветная). А теперь - то Андрюха в Любкины окна (уследили, да он и не осторожничал особо), то она на ферму - пошло, вульгарно, какувсехно, - что же было чуть не до пенсии тянуть?

Сама-то Любка как раньше плевала, так и дальше не удостаивала.

Никакая это не новость в мире - злые шутки природы: художнику - руку отсушить, композитора - тугим на ухо, - ну, и вот еще изощрение: девчонка таежная (пятьдесят километров, автобус раз в неделю - до ближайшей парикмахерской) с душою аристократки - нет, не это удивительно. Но пронести в себе, не похерить, даже ватник носить, как манто от кутюр, преклоняюсь! завидую! Счастья, конечно, таким не видать - да и ну его к черту, счастье это куриное! Тогда ты так не думала, Любаш (и никто до тридцати так не думает), прости отсебятину.

Может, здесь и оставить вас с Андрюхой?

Знаешь, ходили мы с отцом на охоту, он с ружьем, а я за компанию, единственный раз, кстати, выбрались вместе. Начало мая, на тяге только разрешено стоять.

Стоим. Вдруг на поле (метров пятьдесят от нас) два зайчишки выбегают. И - столбиками друг перед другом, целуются, точь-в-точь. Батя и бахнул из двух стволов. Одного - наповал, а другого (другую?) уже я догнал, подраненного, и ножом прикончил. Сейчас вспоминать - тошнит, а тогда азарт, горячка, дух забирает! Атавизм окаянный. На охоту вышел охоться, а не умиляйся. Это - добыча. Подумаешь - целуются! Вот и писательство - сплошь на таких инстинктах.

Должен рассказать, чем кончилось - и все тут, ружье заряжено, нож под рукой.

V

Пора пояснить, что колонийское наше начальство (а оно же - и поселковая власть, у местных ведь нет иных, кроме кубика, источников пропитания) придерживалось в ту эпоху четкой демографической стратегии: блядки - пресекать, бракам - содействовать. Любкин же случай - однозначный, Мендельсон уже палочкой постукивал. Словом, негласное "добро" майора Канюки ограждало завфермой от многих неприятностей. Что, не могли сумароковские сомосовцы опустить почки безоглядному Ромео? Запросто. И кирзачи давно чесались. Подстеречь в Любкином палисаднике - дескать, темно было, думали - вор. (Никогда такого не случалось в Серебрянке, чтобы зэки в деревне пошаливали. Дверей даже никто не запирал всерьез. И не в том дело, что брать нечего, что у каждого сучкоруба денег на лицевом не только всю обстановку чалдонскую, но и дом целиком купить можно, - нет! Скорее - братственная полюбовность двух берегов, еще из той Руси доплеснувшее чувство одной судьбы... К своему же - залезть? Как и местному - считать зэка за нелюдь, опасаться? - и в голову не придет.) Да, но и без крайностей - мало ли средств? В лес перевести - а там не парное молочко, восемьдесят кубов на маргарине - ежедневное обязалово, а то в жадную, жопу рвущую бригаду - где все сто двадцать намахивают. Так сказать, использование половой энергии в мирных целях. Да и кича с машинкой для стрижки всегда наготове. А все же не борзей Андрюха - и обошлось бы, думаю. Рок завистлив, не высовывайся чересчур. Особенно когда подручные рока - сержанты ВВ, молдаване Дo нос и Гроссу. А старшой у них - коренной коть-моть прапорщик Сумароков.

"Сомосовцами" это он же их и прозвал - без юмора. Очернил, полагаю, гвардию диктатора.

Задача: как выявить распыленные в цивильных буднях особинки национального склада? Если войны никакой - сделайте парня сверхсрочником ВВ. Тюрьмы, зоны, пересылки, колонии вроде нашей - полигон необъятный! И вот - суров, но с искоркой добродушия будет вэвэшник-хохол. Застенчиво-непреклонен - бульбаш.

Педантично-жесток, но строго в рамках закона - красноперый прибалт.

Непредсказуемо-истеричен - кавказец (но их, по-моему, и не берут в ВВ). Бездны мрачного садизма мерещатся в узкопленочном взгляде цирика-азиата, но - не разверзтые, по извечному отсутствию воображения на мусульманском Востоке.

Но тысячью мелких пакостей, неистощимой придирчивостью превратить зэковскую жизнь в ад кромешный - способен только вэвэшник-молдаванин. Как, откуда берется такое в сынах этого, в общем, немудреного народца? Думаю, дохнуло-таки на них растленной латинской утонченностью, смрадом Святой инквизиции. Неисповедимо, но

- факт. Даже Сумарокову Донос и Гроссу внушали легкое омерзение. (А почему, кстати, не начал с русского? - Так с нас что и взять, с нашей всемирной отзывчивостью. В любую сторону всех переплевываем, вне конкуренции. Универсалы.) И ведь говорили Андрюхе: не надо, не надо в молдаванское дежурство любовь крутить! Значит, любовь и была, раз не внял. Ну, получи ниже пояса: шмон на ферме, фляга с бражкой, десять суток кичи, башку наголо. И доказывать нечего, все понимали: бражку в навозе выстаивать - не в Андрюхином стиле, скотники (два придурка недавно с этапа) развлекались. Но за крайнего - зав., натурально. Нет, смешно, при нашей-то железной организации (я же и организовывал): утром - бензовоз в Красновишерск, вечером - бухало в диспетчерской, никакого самотека, только заказывай, - и вдруг бражка эта плебейская! Чисто сучкорубское пойло (рецепт? Пожалуйста: томат-паста, сахар, вода - банку в муравейник, поддерживать температуру брожения. Еще проще, чем все гениальное, быка, между прочим, валит). Ведь хмель - дело тонкое, нужен некий изыск, дополнительная острота. Что там грубоватая сладость запретного! Неторопливо, под разговор-закусочку удвоить окружающее и часа в четыре утра, в миллиметре от полной отключки, нечеловеческим усилием воли сохраняя равновесие, продефилировать - два механика, я замыкающий - перед окнами ДПНК: