Порядок вещей - [22]

На столе стояли пустые бутылки. В одной из них было вино. Крикунов вылил вино в помойное ведро:

– Все, мужики, кончаем праздновать. Начинаем работать.

36. Звездочеты

– Как говорят американцы? – У Гая появился странный акцент. – Я был в Европе! Я посетил Грецию! Ах, Парфенон, ах, Парфенон! Что вы мне рассказываете? Да у нас, в штате Теннеси, есть Парфенон гораздо новей и лучше!

– Ваши расчеты не оправдались? – догадался Никон.

– Наоборот.

– Что не так?

– Именно это: все так.

– Не понимаю.

– Чересчур правдоподобно, – сказал Винсент.

– Не скромничай. Модель в деталях совпала с реальностью, фрагмент которой мы взяли за образец.

Гай достал из кармана три игровых кубика: черный, серый и синий. Вместо крапинок на черном кубике были изумрудные листья, на сером – лазурные капли, на синем – алмазные снежинки. Он бросил кости на тонкую золотую пластинку размером шестьдесят на сорок сантиметров, лежавшую на столе. Выпало 1 + 1 + 2.

– Четыре.

Он повторил бросок. Опять выпало 1 + 1 + 2.

Третий бросок дал тот же результат: один лист, одна капля и две снежинки. Винсент нервно рассмеялся:

– Тебе эти числа ни о чем не говорят?

– Если бы костей было больше, и выпала бы «тройка» и «пятерка», я бы сказал, что речь идет о последовательности Фибоначчи, или о «золотом сечении», или о Божественной пропорции, или о числе «фи», величина которого выражается как 1, 618…

– Костей не бывает больше, – сказал Гай.

– Но ты попал в яблочко, – похвалил Винсент. – Сергей попал теперь в мир идеальных соотношений и пропорций.

– Если Лабиринт – это Ад, то он теперь в Раю, не так ли?

– Рай – не самое подходящее слово, – возразил Винсент.

– Совсем неподходящее, – сказал Гай.

– Идеальный Мир – вот точное слово.

– Иначе не назовешь.

– Не понимаю.

– Помнишь, мы говорили о клонах? Я буду говорить на понятном вам языке, и у вас не останется ни малейшего обо мне представления. Я буду делать то, что может сделать каждый из вас, и вам ничего абсолютно это не даст. Я буду необходим, чтоб от меня не было никакой пользы. Буду вполне различим, чтоб меня не увидели. Одобрю ваш выбор. Повторю слова, полные высокого смысла. Буду коротать досуг, пить воду, есть хлеб. У меня тоже есть нос. Я любуюсь луной. Доверяю книгам, газетам, дикторам радио и телевидения. Меняю белье на белье, деньги на деньги, любовь на любовь. И не плюю против ветра.

– Это клон?

– Да. В самых общих чертах. Но есть люди, всю жизнь стремящиеся к совершенству.

– Они-то и попадают в Идеальный Мир.

– Я угодил в криволинейную систему координат, где луна была похожа на игральную кость, и полнолуние означало «шесть», а новолуние – «единицу». И я увидел, что люди уродливы: хотя и с глазами, но напоминают ежей. А у некоторых – крысиные головы и толстые, раздвоенные хвосты. Им казалось, что они неплохо смотрятся, но они смотрели в зеркала, а я смотрел на них. А главное, я находился в другой системе координат, и, что бы там они не говорили, люди, в своей системе, я слышал совсем другое. Они говорили: «Истина!», а я слышал: «Ложь!» Они восклицали: «Любовь!», а я различал слово «ненависть». Они размахивали руками: «Свобода!», а я понимал, что они прославляют рабство. Слава, власть и богатство – для них это было целью, а для меня – препятствиями на пути к ее достижению. Да и само понятие цели выглядело отсюда иначе. Причем я перечисляю из соображений простейшие вещи, лежащие у поверхности, и углубляться не собираюсь. Что мне могут сказать они – находящиеся в другой системе? Что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда? Больше ничего! А это я уже слышал.

– Идеальные Миры – антиподы Лабиринта.

– Но смысл один.

– Стало быть, Виктор – не идеалист и не клон? Кто же?

– Сомневающийся во всем человек.

– Идут пророки с глазами, повернутыми внутрь головы. Бежит попугай, у которого крылья, чтоб доказывать всем, что он – птица. Стоит и крестовым походом на четыре стороны таращится вождь. Галчонок вывалился из гнезда, и уверяет, что мир стоит на ветвях, и сделан из обломанных веток, окутанных пухом. А клоун все плачет, потому что у него голые мысли: морально устойчивый зритель любит одетые слезы. Падает снег. Его собирают в ладони и пробуют растопить дыханьем. «Зачем? Сам собой растает», – говорит кто-то, такой же, как я. И я думаю: «Сколько нас на земле? Неужели всего только двое?» Но разве бывает на дереве всего два листа? Даже если оно засохло, и жива одна только ветвь, есть другие деревья. А камень летит в окно, обдавая меня кусками стекла. И это чужой дом. «Грейте руки на чужом горе!» – успеваю прочесть на стене, когда появляются пассажиры рейса «Земля – Преисподняя». Самолет разбился, и я надеюсь, что среди них был мой друг, но разве имею право желать то же, что желает любой? Сомневаюсь. И все равно приветствую вместе со всеми закат. Я все еще с теми, кто никогда не встречает день – лишь провожает его.

– Остается Смольников.

– Изволь. Чисто вымыт, причесан, прилично одет, в совершенстве владея гитарой, он поет на хорошем уровне и прекрасно вписывается в окружающую обстановку. Но все это вместе взятое составляет картину, которую держит в руках… назовем его так: Гай ди Риенцо, имеющий другие понятия о приличиях и красоте.