Поругание прекрасной страны - [3]

— Йестин!

Я обернулся. Морфид сидела на постели.

— На Вершину собрался?

— Ага, — ответил я, с тоской поглядывая на дверь: было слышно, как в соседней комнате заворочалась мать. Если она сойдет вниз, начнутся разговоры, что вот это мой первый рабочий день, да не забыл ли я взять завтрак, да умылся ли и причесался ли как следует.

— Погоди-ка, — остановила меня Морфид.

— Ну тебя, я и так опаздываю.

— Поди сюда.

Я со вздохом вернулся. Она сунула руку мне под рубаху.

— А где фуфайка?

— Отец ведь не носит фуфайки. Она задерживает пот.

— Сию минуту надень фуфайку, которую я тебе связала на прошлой неделе, или я тебя живым из дому не выпущу. И так ты еще слишком мал, чтобы идти на Вершину. Который час?

— Шесть часов, — ответил я.

— И в шесть часов ребенок отправляется на работу! Черт бы побрал всю эту сволочную систему…

— Вот я скажу отцу, что ты ругаешься.

— Ну и ябедничай, черт с тобой, — сказала она и спустила ноги на пол. — Он идет работать ни свет ни заря, а хозяйские щенки в восемь часов еще только будут завтракать, а потом отправятся кататься верхом.

С потемневшим от гнева лицом она натянула рейтузы. Раз — сбросила ночную рубашку, два — потерла груди, три — надела рваное платье и затянула талию кожаным поясом, за который цепляется крюк вагонетки; ее глаза злобно сверкали, и она шептала себе под нос:

— Коли начнется у нас в горах какая-нибудь заваруха, так и знай, я к ней руку приложила, — а то во всем поселке нет ни одного мужчины, который осмелился бы рот раскрыть.

Она дала мне подзатыльник.

— Ступай! Одним бараном больше! Иди, надрывайся за гроши, хоть тебе еще впору соску сосать, но помни, если заработаешь себе чахотку, то будешь спать под кроватью рядом с горшком, так и знай!

— Подумаешь, напугала, я буду спать с Эдвиной! — ответил я, выскочил за дверь и стремглав помчался вниз.

Отец стоял на коленях около плиты, раздувая огонь. Эдвина спала на своем месте под столом, и ее откинутая в сторону голая рука лежала на полу как отрезанная. Чайник на плите плевался и брызгал, а на сковородке шипела грудинка. Когда я вошел, отец спросил, не поворачивая головы:

— Что, сынок, Морфид ругается?

— Ага. Потому что я иду на Вершину.

Он вздохнул.

— Я так и знал. Не обращай внимания. Если так будет продолжаться, ее, того и гляди, завербуют «шотландские быки».

Он улыбнулся и схватил меня за руку повыше локтя.

— Не густо пока мускулишек-то. Ну ничего, у печей живо нарастут. Беги умывайся!

До чего же хорошо окунуться в ледяную воду, когда края кадушки покрыты инеем. Дух захватывает, судорожно ловишь ртом воздух. Жгучие струйки стекают по посиневшей груди на обвязанное вокруг пояса полотенце; машешь руками, разбрызгиваешь воду и глубоко вдыхаешь белый горный туман. Он обжигает легкие и разгоняет по телу горячую, как кипяток, кровь; крепче, крепче растирайся полотенцем, громко горланя для храбрости. На груди и животе еще нет волос, как у отца, но они вырастут, стоит только поработать месяц в Гарндирусе, где, как говорит Морфид, взрослые мужчины умирают от жара и мороза. Сожми сильней ноги, чтобы вода не протекала куда не надо.

— Доброе утро! — кричит мне сосед, забойщик Тум-а-Беддо. Он стоит во дворе в чем мать родила, а сыновья обливают его из ведер.

— Доброе утро! — кричу в ответ, дрожа от холода.

— Значит, сегодня идешь на Вершину, Йестин?

— Ага!

— Молодец! Ну, ни пуха ни пера!

Хватаю сухое полотенце и изо всех сил тру спину. Кричу, пляшу, пою, и жар охватывает озябшее тело. Скорей натягиваю рубаху, заправляю ее в штаны — и к двери, пока мороз опять не вцепился в меня своими скрюченными пальцами. Но тут же передумываю, поворачиваюсь и мчусь в глубь сада. Распахиваю дверь — там Морфид.

— Господи, — говорит она, — и тут не дают покоя!

— Да скорей ты, а то сейчас наделаю в штаны!

— Ну и делай, мне-то что. Я первая пришла. А ну-ка, постой.

Щупает у меня под рубахой.

— Так.

Морфид выходит, и я занимаю ее место. Она идет к кухонной двери и говорит отцу:

— Йестин не хочет надевать фуфайку, которую я ему связала, а сегодня такой холодище, что хоть в шкуры закутывайся.

Вот дрянь!

— Надень фуфайку, — кричит отец, — и застегнись как следует, а сейчас закрой, пожалуйста, дверь!

Прочитываю один листок «Ведомостей», другой пускаю в дело и бегу домой.

Когда я вхожу на кухню, Морфид опять щупает у меня под рубахой, но я даже не злюсь — мне не до нее. От запаха жареной грудинки у меня аж живот сводит.

Наверно, хорошо быть свиньей и приносить людям такую радость. Ничто не может сравниться с этим запахом, проникающим во все уголки дома; он залезает в постель матери, раскрывает глаза Эдвины, щекочет в носу у Тум-а-Беддо, вырывается из окошка и поднимается по склону горы прямо в небо, куда попадают все свиньи — животные с чистой совестью. Эдвина, сонно моргая, высовывает голову из-под стола.

— Рад вас видеть, сударыня, — говорит ей отец. — А между прочим, готовить завтрак полагалось бы вам. А ну, живо умываться — и за стол.

С Эдвиной отец никогда не разговаривал строго. Она выбралась из-под стола на четвереньках и, улыбаясь, откинула с лица длинные белокурые волосы.

Моей второй сестре, Эдвине, было тринадцать лет.