Портреты без рамок - [33]

1927 год — время скандально-шумной судебной тяжбы, в возникновении которой были, видимо, виноваты обе стороны. Вольно или невольно Лита Грей стала главным действующим лицом в кампании, которая, начавшись с обвинения Чаплина в супружеской неверности, закончилась целым списком претензии, где детально разбирался его «нездоровый образ жизни», «безнравственное поведение». Грязь потоками обрушивалась с газетных полос, и даже для Чарли, который бил поначалу уверен и своей неистребимой популярности и потому смело стоял на собственной непогрешимости, наступили тяжелые времена. Для пуританской Америки он из бродяжки-миллионера вдруг превратился в иностранца (гражданином США Чаплин действительно так и не успел стать, хотя огромные налоги платил исправно), который соблазнял молоденьких американок. Его шпыняли ученым словом «гедонист» и порицали за нарушение моральных устоев общества, которое, полагая, что слава и деньги цель великая, считало, однако, необходимым делать ханжескую мину. Каждый день имена Чаплина и Литы Грей склоняли на разный манер. В стране открылись «пункты помощи 18-летней матери с двумя детьми, которых морил голодом кинематографический миллионер». В некоторых штатах дело даже дошло до запрета чаплинских фильмов. В итоге все разрешилось, хотя Чаплину это стоило миллиона (моральные издержки в расчет не принимались) На экраны одна за другой выходили ленты, которым было суждено стать частью истории кино, скандал забылся. И вновь Чаплина сравнивали с Диккенсом, Нижинским и Льюисом Кэрроллом, ведь детство он провел как Оливер Твист; стал актером, очаровал миллионы людей странной подпрыгивающей походкой, балетным семенящим шагом, в котором великие мастера этого искусства видели изящество природного танцовщика, и наконец, в каждом своем фильме он рассказывал печальную, но вместе с тем смешную сказку, и зритель, как Алиса, попа дал в страну чудес или, по крайней мере, видел свое отражение на экране и мог очутиться в Зазеркалье. Чаплину эти сравнения казались неинтересными, он стремился не возвыситься, чтобы ослепнуть от блеска солнца, до которою становилось рукой подать, он хотел остаться наблюдателем маленьких жизней, в пространство которых (в этом он был убежден) вмещалось так много: власть богатства и нищета духа, терзающие демоны униженной гордости. Как художник, он постоянно искал неожиданные темы, в которых все должно быть обыденно и даже банально.

В Нью-Йорке вместе с Фрэнком Харрисом, автором известной книги об Оскаре Уайльде, Чаплин посетил знаменитую тюрьму Синг-Синг. «Старые казематы в Синг Синге напоминали о мрачном средневековье в тесных, узких каменных мешках спало по четверо шестеро заключенных. Что за злой гений придумал этот дом ужасов… Надзиратель, добрая душа, объяснил, что Синг-Синг переполнен, необходимы средства на строительство новых казематов. «Но до нас никак очередь не дойдет, никто из политических деятелей и думать не хочет об условиях содержания в тюрьмах».

Старое здание, где приводились в исполнение смертные приговоры, было похоже на школьную залу: вытянутое, узкое помещение, с низким потолком, с рядами скамеек для репортеров, и прямо против них — дешевое деревянное сооружение электрический стул. С потолка к нему спускался голый электрический провод. Ужас, который вызывала эта комната, заключался в ее обыденности, и полном отсутствии драмы, что создавало зловещую обстановку, производило большее впечатление, нежели мрачный эшафот…»

После посещения Синг-Синга странно было Чаплину возвращаться в роскошный Беверли Хиллз, где все сияло благополучием. Впрочем, и здесь не спрятаться от простых жизненных невзгод: мать, которую Чаплин вывез из Лондона и поместил и лучшую частную клинику, не могла уже восстановить утраченное здоровье и вскоре скончалась. И он думал, что странно видеть маму, обретшую, наконец, вечный покой, в центре шумного Голливуда со всеми его абсурдными затеями, калейдоскопом зрелищ, блестящей суетой. «Я вспомнил, что ей пришлось пережить, какую борьбу за существование выдержать, как много страдать, какое мужество проявить, какую трагическую, загубленную жизнь прожить. Я вспомнил все это и заплакал»

«На одном из кладбищ на юге Франции я как-то увидел могильную плиту с фотографией улыбающейся девочки лет четырнадцати и выгравированным под ней единственным словом «Почему?» Когда мысли путаются от пережитого горя, тщетно искать ответ на этот вопрос. Только измучаешься и придешь к ложному морализированию, и все же ответ, наверное, есть. Не верю, что наше существование бессмысленно или случайно, как утверждают некоторые ученые. Жизнь и смерть чересчур безжалостны и неумолимы, чтобы быть просто случайными явлениями. Бессмысленными и тщетными могут казаться отдельные проявления жизни и смерти безвременная гибель гения, всемирные потрясения, разрушительные войны и катастрофы. Но тот факт, что все это происходит, случается на самом деле, лишний раз подтверждает некую определенную, неслучайную цель, смысл которой за пределами нашего трехмерного сознания… По мере того как становлюсь старше, все чаще думаю о вере. Мы живем ею больше, нежели полагаем, с ней мы достигаем большего, не отдавая себе в этом отчет. По-моему, вера это начало всех наших замыслов. Без веры никогда не возникла бы гипотеза, теория, наука… Думаю, что вера это продолжение разума. Это ключ, открывающий невозможное. Отказаться от веры — значит утратить себя и тот дух, который является источником всех наших творческих сил. Я верю в неизвестное, во все то, что разумом не понимаем; я верю, что то, что мы не в силах пока понять, в других измерениях суть вещи самые простые и что в царстве неизвестного существует бесконечная сила добра».