Портреты без рамок - [34]

Ощущение ирреальности происходящего возникало неожиданно, но всегда очень остро. Иногда казалось, что жизнь в Голливуде это пребывание на экзотическом острове, далеко от цивилизации и забот большого мира. Трудился Чарли в основном в стенах собственной студии и в Голливуде слыл «одиноким волком». Дни сменяли один другой, время проходило в тихих развлечениях, милых беседах и интересной — почти робинзоновской — работе. А потусторонние вторжения воспринимались как отдельные эпизоды, о которых впоследствии вспоминалось легко, хотя они были значимы и тогда, и потом.

«Как-то в Голливуд приехала Клэр Шеридан, скульптор, книга которой «От Мейфера до Москвы» (Мейфер фешенебельный район Лондона. Ю. К) наделала много шума. Сэм Голдвин пригласил ее на ужин, где оказался и я. Клэр… доводилась племянницей Уинстону Черчиллю и была женой прямого потомка Ричарда Бринсли Шеридана. Она стала первой англичанкой, которая посетила Россию после революции, ей было поручено сделать бюсты руководителей большевистской партии, включая Ленина и Троцкого.

Хотя книга была написана ею с пробольшевистских позиций, отнеслись к ней без особой враждебности, американцев смущало то обстоятельство, что автор принадлежал к кругу английской аристократии. Когда мы встретились, она путешествовала по стране и выступала с лекциями. Жаловалась, что в Соединенных Штатах трудно заработать на жизнь ваянием. «Мужчины в Америке не против того, чтобы делали скульптурные изображения их жен, но сами позируют неохотно, наверное, из скромности» — «Ну обо мне этого не скажешь», заметил я. Мы договорились, что в мой дом доставят глину и инструменты… Когда бюст был почти закончен, я придирчиво осмотрел его и обронил «Очень похоже на голову преступника». — «Напротив, отвечала она чуть насмешливо, но торжественно, — это голова гения». Я рассмеялся и развил целую теорию о том, как близки друг другу преступник и гений, оба крайние индивидуалисты.

Она сказала мне, что с тех пор, как стала читать лекции о России, в обществе к ней относятся настороженно. Я знал, что Клэр вовсе не фанатичка, помешанная на политике. «Вы написали очень интересную книгу о России, вот и все, сказал я. — Зачем ввязываться в политические игры? Вам надают тумаков». — «Я читаю лекции, чтобы заработать, отвечала она, — но никто не хочет знать правду, а когда я говорю экспромтом, без правды никак нельзя. И кроме всего прочего, — добавила она весело, — я обожаю моих дорогих большевиков». — «Моих дорогих большевиков», — повторил я и расхохотался…»

Потом, в начале 50-х, Чаплину будет не до смеха: Америка ополчится на него, подозревая в симпатиях к коммунистам. И придется вести настоящую борьбу… И покинуть все-таки страну, где хорошо работалось и где, тем не менее, мешали говорить, что думаешь, где изощренно травили.

Жизнь сталкивала Чаплина со многими интересными людьми. Вопросы глобальной политики, судеб мира не раз становились предметом серьезных разговоров, и, хотя нередко в конце беседы все старались завершить полемику милой шуткой, не придавая произнесенному большого значения, уходить от больших тем Чаплин никогда не стремился.

«Когда в 1935 году в Калифорнии меня посетил Герберт Уэллс, я спросил его, почему он так критически высказывается о России. Я читал о его наскоках и хотел из первых рук узнать, в чем дело; к моему удивлению говорил он об этом с горечью. «Но разве не рано еще делать выводы пытался я спорить. Ведь перед ними такая трудная задача, у них оппозиции, заговоры, внутренние и внешние Результаты должны быть, но не всё сразу».

Уэллс в это время горячо приветствовал то, что удалось сделать Рузвельту с его «новым курсом», он считал, что квазисоциализм в Америке возникает из умирающего капитализма. Особенно он критиковал Сталина, с которым ему однажды пришлось беседовать. Уэллс утверждал, что под его руководством Россия превратилась в тираническую диктатуру. «Ну, если вы, социалист, считаете, что капитализм обречен, — сказал я, на что же надеяться миру, если потерпит крах социализм в России?» «Краха социализма в России… не произойдет, ответил он, — но при данном развитии событий возможно возникновение диктаторского режима».

«Конечно, в России не обошлось без ошибок, — заметил я, — и, как и все другие нации, она не избежит ошибок в будущем. Самая большая их ошибка, по-моему, отказ от уплаты иностранных займов, отказ обеспечить русские ценные бумаги и т. п., все то, что после революции назвали царскими долгами. Хотя право отказаться от уплаты они имели, все-таки, мне кажется, была сделана крупнейшая ошибка, ибо они восстановили против себя целый мир… В конечном итоге это обошлось им и два раза дороже». Кое в чем Уэллс со мной согласился и заметил, что в теории мои замечания хороши, иначе обстоит дело на практике, отказ от уплаты царских долгов стал одним из революционных требований. Народ был бы возмущен, если бы его заставили платить по счетам прежнего режима. «Но если бы в России согласились с правилами игры. продолжал доказывать я. — и замяли менее идеалистическую позицию, можно было пойти на большие займы у капиталистических стран, что позволило бы в кратчайшие сроки наладить экономику, а все послевоенные изменения в капиталистической системе, инфляция и так далее, наверняка бы способствовали тому, что долги эти легко ликвидировались, а в мире был порядок». «Ну, теперь уж слишком поздно», рассмеялся Уэллс».