Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы - [54]

По поводу ее кончины в 1829 году А. Я. Булгаков писал брату, упоминая, что на похоронах была „вся Москва“: „Грусть была непритворная: царство ей небесное! Пожила довольно для женщины, была любима, уважаема в семье; несмотря на удар, могла говорить, была покойна, и сказывают, что последние слова ее были, когда ей лили лекарство в рот: „Меня кормят, как галчонка!“ Стало быть, дух ее был покоен, если шутила… Да ежели правду говорить, в чем можно упрекнуть покойницу? В одной скупости, но и это не мешало ей принимать весь город, жить домом, делать добро… Она нас любила, как ближних; пережила всех своих сверстниц и скончалась в 77 лет“. И это при том, что Е. А. Мусиной-Пушкиной пришлось в свое время пережить и гибель в пожаре 1812 года московского дома вместе со всей знаменитой собранной мужем коллекцией, и списком „Слова о полку Игореве“, и события на Сенатской площади, к которым был причастен ее сын Владимир Алексеевич, капитан лейб-гвардии Измайловского полка. За принадлежность к Северному обществу его сначала перевели в Петровский пехотный полк, затем в год смерти матери — на Кавказ, в Тифлисский полк. Здесь давно знакомый с ним и с другими членами семьи А. С. Пушкин совершил вместе с Владимиром Алексеевичем часть своего путешествия в Арзрум, Не разделяя взглядов сына, меньше всего интересуясь его убеждениями, престарелая Мусина-Пушкина осудила тем не менее не Владимира Алексеевича, а царя за „вовсе уж неумную“, по ее выражению, жестокость.

Два женских портрета, близких по размерам, времени исполнения, аксессуарам, наконец, возрасту изображенных и два ни в чем не сходных характера — М. А. Львова и Е. А. Мусина-Пушкина.

В Львовой Боровиковский может найти черты если не мечтательности, то хотя бы памяти о ней, в Мусиной-Пушкиной все отмечено рассудительной трезвостью: прямой спокойный взгляд, стареющее лицо, которому хозяйка и не пытается придавать более молодого, кокетливого выражения, жесткость линии подбородка, к которому начинают опускаться наметившиеся крупные складки у носа, губ, поредевшие у висков брови. И тем не менее портрет должен был понравиться, иначе не сохранялся бы в семье. А отношения А. И. Мусина-Пушкина с Боровиковским — они еще косвенно подтверждаются и тем, что после утверждения портретиста академиком в сентябре 1795 года и вплоть до конца президентства в середине 1797 года никто из художников больше в академики не баллотировался, и подобный вопрос на академических собраниях не возникал. Наконец в 1797 году А. И. Мусин-Пушкин отдает свое президентское жалованье на премии за лучшие работы, причем на льготных условиях: отмеченные произведения оставались собственностью художника. Первая премия в пятьсот рублей присуждается скульптору М. И. Козловскому, две вторые по двести рублей каждая, — Боровиковскому и возведенному в один день с ним в звание академика пейзажисту Андрею Мартынову. У Боровиковского были отмечены портреты супругов Д. П. и А. Д. Бутурлиных, дочери и зятя все того же близкого Капнисту А. И. Воронцова. Несмотря на исчезновение оригиналов, представление о них можно составить по сохранившимся копиям друга К. П. Брюллова, Феодосия Яненко. Во всяком случае, именно такую связь Боровиковский — Яненко утверждали современники. Оригиналы когда-то хранились в бутурлинском поместье Дубны Тульской губернии. Так или иначе, А. И. Мусин-Пушкин сумел в последний раз поддержать несомненно нравившегося ему художника. Президент был прав. После первых шагов шло признание, известность, а вместе с ними и поступавшие один за одним заказы, которые Академия предлагала становившемуся модным художнику.

Глава 5 Триолетт Лизете

Н. М. Карамзин. 1796

Однако ж я решился, кончивши мои обязанности, распрощавшись с Петербургом, сердечно желаю остаток дней препроводить с вами и всеми родными нашими.

Боровиковский — брату. 28 октября 1797 г.

А между тем письма в Обуховку продолжали приходить. Хозяина „райского уголка“ также часто не бывало на месте. Всегда в дороге, в хлопотах, о которых сам толком ничего не мог сказать, в беспокойствах, почти в поисках беспокойств, которые заставляли жить в напряжении, в волнении чувств. Капнист был все тот же, менялись письма — год от года более деловые, терявшие былое многословие, желание излить душевные тревоги, сомнения. Факты — речь шла о них, да и то только о тех, которые могли развлечь поглощенную семейными заботами „Сашеньку“, чтоб не так скучала, не так выговаривала мужу за бесконечные отлучки, будто бы сама принимала участие во встречах, разговорах, чужих делах. Родные места в разлуке особенно манили, обещали покой, душевное тепло, радость привычных общений и встреч. О них думалось по ночам, слагались строчки тронутых грустью стихов. Возвращение было счастьем, ярким, но каким же недолгим. И снова дорога, „ужасная от выбоев“, снова Москва, Петербург и письма, письма, письма.

„Им овладело беспокойство, охота к перемене мест“, — напишет Пушкин о своем герое спустя тридцать с лишним лет. Капнист опережал время, был одним из первых. Он мог не отказывать себе в удовлетворении „весьма мучительного свойства“, Боровиковский вынужден был ограничиваться мечтами и обещаниями, в которые постепенно и сам переставал верить. Масштаб петербургской жизни входил в плоть и кровь, становился мерилом бытия, хотя художник не искал ни славы, ни богатств, ни увенчанной лаврами официального служения трону старости. Для него столица — это иное по сравнению с родными местами поле для применения собственных сил, возможность искать и испытывать то, что в Миргороде, Полтаве или даже Киеве наверняка было бы отвергнуто заказчиками, искавшими привычной формулы изображения, тем более портретного, которое имело на Украине свои долгие и прочные традиции. Даже Лампи с его европейской известностью не находит там иных заказчиков, чем случайно оказавшиеся вместе с Г. А. Потемкиным петербуржцы.