Портрет - [17]

Женя с уважением и в то же время с недоверием смотрит на картину. Очень уж мажорное пятно…

Хлебников перехватывает его взгляд. Недонесенный до холста мастихин замирает.

— Я не понимаю, чем ты недоволен, — с глухим раздражением говорит Хлебников.

Женя в замешательстве переводит взгляд на Хлебникова, но тот уже сердито отвернулся к холсту. Женя виновато улыбается в его широкий затылок.

Хлебников не предлагает сесть, и Женя наблюдает за его работой стоя.

Он вспоминает исполненный художником-любителем портрет женщины, однажды виденный им с Хлебниковым на выставке в городе. Хлебников для развития воображения спрашивал тогда, какие у нее руки, какая походка, и Женя отвечал, что руки у нее, похоже, полные, сильные; что при позировании она, должно быть, держала их на коленях и стыдилась своей праздности; что походка у нее мужская, тяжелая, чаще всего торопливая. И что муж у нее, наверное, пьет.

Женя говорил с таким чувством, что Хлебников, помнится, сам еще раз внимательно и даже ревниво осмотрел портрет. Лицо женщины было выдержано в холодноватых, строгих тонах. Но, несмотря на холод и некоторую мрачность колорита, оно не казалось хмурым, замкнутым. Нелегкая жизнь не сделала ее лицо грубым, сквозь усталость и многозаботливость оно звучало тревожной нежностью. Женщина едва заметно сутулилась; заботы дня затмили в ее лице величавый покой; но стоит ей чуть распрямиться, вспомнить свое величие — и она тотчас стала бы красавицей, женщиной-царицей… Вот что, наверное, увидела та неизвестная женщина в портрете, в себе, увидела и, как думал Женя, расплакалась — от обиды на все плохое, бывшее с ней, от нечаянной радости: вон ведь я, оказывается, какая!

«Парадокс, — сказал тогда Хлебников. — Любитель, ничтоже сумняшеся, делает пронзительную вещь, а мы, профессионалы, перебиваемся на банальностях, потому что мы… профессионалы. Потому что осторожничаем, стремимся работать только наверняка. Потому что часто уходим от поиска, исход которого неизвестен. Потому что наш труд — увы, наше пропитание!»

Хлебников говорил тогда с горечью, но говорил, не столько раскаиваясь, сколько оправдываясь.

Да, в портрете любителя взяло верх светлое начало. Но поднималось оно из глубины темных, тяжелых красок, из пережитых женщиной страданий. Здесь же, на холсте Хлебникова, светлое начало прятало собою что-то, отворачивалось от чего-то. И от кого прятало — от самой героини, Веры Петровны, да от сына ее! И отворачивалось — от горького горя, мужа ее, Ивана, отца Жениного…

— Я ищу жизнеутверждающее начало, — оправдывался Хлебников, все еще чувствуя себя неуютно. — Твоя мать — тихая, безропотная женщина, на которой держится ферма, — говорил он в холст. — Сколько народа кормят ее руки?.. Я обязан поддержать эту женщину. Поддержать в ней ее величие…

Женя слушал и думал, что ему еще рано тягаться с Хлебниковым. Очень даже может быть, что он писал чистосердечно; и писал в данном случае портрет не психологический, а, так сказать, рыночный, то есть и не портрет вовсе, а что-то вроде стаффажа к прилавку, заваленному капустой, морковью, редькой, луком… Он мастер натюрморта, мастер пейзажа. У него и картины-то все какие: «Восход», «Закат», «Дорожка в лес», «Дорожка из лесу», «Левый берег Вирни», «Правый берег Вирни»… Правда, и в пейзаже у него слишком много благодушия. Это, конечно, тоже относится к светлому началу, и здесь, как говорит сам Хлебников, истина в нюансе…

— Поддержать величие, а не загонять ее в собственное страдание!

Хлебников оглянулся на Женю и, удовлетворенный его смиренным видом, заработал веселее.

Величие-то он, как мог, поддержал, но как ей быть с ее страданием, с мужем-пьяницей? Где величие — там и художник рядом, а где страдание — там, выходит, одна, там распрямляйся как знаешь…

Женя переводит взгляд вправо. Рядом с матерью — Гаврила Суконников. Кепочка на глаза, взгляд острый, губы ниточкой. Вот он-то действительно весь в торговле. Специальную прямоугольную люльку к мотоциклу соорудил, в нее что только не поместится: хоть свиную тушу клади, хоть мешок с картошкой, хоть бидон с медом, хоть ящики с яблоками, а хоть все вместе. Гаврила стоит рядом с Жениной матерью, словно они — одна семья. Он мужик положительный, непьющий. Но этот мужик на холсте, а свой — дома. От него не отвернешься и никуда его не спрячешь. Если только, по совету Марьи Бариновой, на Луну сослать…

Женя молчит. Хлебников любит и умеет брать верх. Всегда скажет так, что возразить до обидного нечем. Правда, в последнее время Женя своими вопросами, часто безмолвными, как сегодня, стал сильно припирать его к стенке. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что Хлебников вроде бы ни с того ни с сего начинал оправдываться.

Главное, конечно, заключалось не в том, чтобы переспорить Хлебникова, а в том, чтобы убедить самого себя в своей правоте.

Женя вспомнил невзначай, как лежал однажды в постели, не спал; дверь в родительскую комнату была приоткрыта, и он видел сидевшую у печки на скамеечке мать. Она зашивала отцовскую рубаху. Шьет-шьет, да как склонит лицо в рубаху — не то плачет, не то лицо ею ласкает…